Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Симочка объяснила Кате, что вызвала ее сюда по случаю Дня Советской Армии. Что намечено? Какие практические мероприятия?

— Вечер сегодня. Придут и взрослые рабочие, и молодежь. Доклад, а потом выступление самодеятельности…

— Вы, кажется, хотите отразить на вечере специфику вашей молодежи? — спросила Симочка.

— То есть как это понять? — удивилась Катя.

— Так, как я говорю. Вы что, решили сами выступить?

— Да. После доклада, я думаю, сразу же… Видите ли, в общежитии — все дети погибших на войне… Вы это и называете спецификой? Да, думаю выступить после доклада и рассказать об их погибших отцах.

— Располагаете материалами? — поинтересовалась Симочка.

— Материалами? Да как вам сказать… Конечно, я старалась как можно больше узнать о погибших. О том, где и при каких обстоятельствах погиб отец, сын должен знать. Не правда ли?

— В основном да. Только вот что: мы тут посовещались и решили, что после доклада лучше будет выступить мне.

— Да, хорошо, — ответила Катя рассеянно. — То есть я не понимаю: вместо меня?

— А вы не обижайтесь, — сказала Симочка. — Такое выступление должно идти от нас. Материал, который подобрали, вы мне передадите.

Вернулась Катя домой в очень смутном настроении. Дело, конечно, не только в том, что готовилась к выступлению она, а теперь ее длительным трудом воспользуется другой человек, — это не суть важно, к тому же Катя не очень-то красноречива, а Симочка хороший оратор… Куда обиднее это почти ничем не прикрытое недоверие…

Катя быстро привела в порядок свой архив, которым так гордилась, — письма отцов с фронта, рассказы их однополчан, выписки из приказов о награждении…

Симочка обещала прийти не позднее пяти, но и в семь ее еще не было. В половине восьмого Катя уже решила позвонить в райком, не случилось ли что-нибудь неожиданное, но как раз в это время Симочка появилась.

— Насилу вырвалась, — объяснила она. У нее и в самом деле вид был усталый. — Ну, давайте материалы, я их еще успею полистать.

— Я все же не понимаю, — сказала Катя. — Как бы там ни было, но за четверть часа это просто невозможно.

Симочка устало улыбнулась:

— А вы за меня не волнуйтесь. Надо учиться работать.

Катя пожала плечами, но больше не возражала. Во время доклада они обе сидели в президиуме, и Катя видела, как Симочка быстро исписывает один листок за другим — готовится к выступлению.

«Как это она может, — думала Катя. — И доклад слушать, и писать конспект своего выступления. Да нет, она просто не слушает докладчика, она, как это говорится, выключилась. Но ведь это тоже как-то странно. Докладчик — человек серьезный, старый военный, его все слушают внимательно: и Бурков, и Иван Алексеевич, и Саша…» Она каждого обвела взглядом — все слушали внимательно, и только одна Симочка своим видом ясно говорила: «Это для вас доклад, а не для меня. Вы здесь для того, чтобы слушать, а я для того, чтобы выступать. Вы отдыхаете, а я работаю». Да и выражение ее лица означало только то, что Симочкино дело куда важнее, чем доклад этого старого военного.

Симочка закончила свои записи как раз в тот момент, когда Бурков предоставил ей слово. Еще раз Катя убедилась, что Симочка действительно умеет выступать. Держалась она уверенно и убедительно и очень свободно распоряжалась материалами.

Главная мысль была та же, что и у Кати, — отцы и дети. Пришло новое поколение, которое продолжает славное дело своих отцов. Но Симочке, конечно, трудно было говорить о каждом в отдельности: она ведь совсем не знала ребят. И все-таки она сумела взять главное из Катиных записей. «А память, память какая! — восхищалась Катя. — И как хорошо она держится на трибуне, как выразительно читает письма фронтовиков об их трудной боевой жизни». Отец Глеба Васильева совершил подвиг: в орудийном расчете он был наводчиком, и, когда в бою все погибли, отец Глеба работал и за заряжающего и за замкового. Пушка с открытых позиций била по врагу, и смерть застигла храброго солдата на боевом посту. Отец Маши Лебедевой погиб на границе, отстреливаясь до последнего патрона. Мать Гриши Самойлова была отважной партизанкой и погибла под Киевом… Отец Кости Игнатова летчик, штурмовал Берлин…

Симочка не спеша перечисляла имена героев, она знала, она чувствовала, что ее слушают затаив дыхание. Она раскраснелась, голос ее звенел, речь звучала все более и более темпераментно. Было уже ясно, что выступление идет к концу, когда Катя вдруг поняла, что только одного имени Симочка не назвала. Катя не могла ошибиться — одно имя не было произнесено, как будто этот человек и не существовал вообще. Ни слова не было сказано о Турчанове.

«Может быть, я ошиблась?» — думала Катя и наконец не выдержала, спросила Буркова. Но тот подтвердил: о Турчанове в Симочкином выступлении нет ни слова.

Катя испугалась, отыскала глазами Сашу, встретилась с его глазами и еще больше испугалась. Она быстро написала записку и положила ее перед Симочкой: «Почему ни слова о Турчанове? Обязательно скажите».

Еще несколько фраз, которые Катя уже слушала, как в тумане. Еще несколько ярких примеров. Ни слова о Турчанове. Аплодисменты…

«Только бы сейчас не встретиться взглядом с Сашей…» — думала Катя. Она уткнулась в стол, в знакомое красное полотнище, забрызганное мелкими чернильными пятнами, которое всякий раз вытаскивали к празднику. Самые противоречивые чувства бурлили в ней. Хотелось встать, выйти из президиума… прямо через зал и… больше никогда сюда не возвращаться. Уйти и не возвращаться: нельзя ей теперь встречаться с Сашей и чувствовать на себе его тревожный взгляд. Да разве только Сашин взгляд? А Лиза? А Фонарик? А Глеб? Она с тоской перебирала всех ребят…

Но, может быть, надо поднять руку, остановить аплодисменты и прямо высказать здесь все, что она думает?

Надо решать. Надо решать сейчас же, потому что еще несколько минут — и Бурков скажет: «Торжественная часть закончена, через десять минут — концерт».

Но едва стихли аплодисменты, как в зале послышался негромкий голос Ивана Алексеевича:

— Товарищ председатель, разрешите мне сказать несколько слов?

— Пожалуйста… — неуверенно сказал Бурков. — Прошу извинить, как ваша фамилия?

— Моя фамилия Федоров…

— Пожалуйста, товарищ Федоров.

Когда Иван Алексеевич с места попросил слова, Рясинцев этому не удивился: в такой день военному человеку следует выступить… Да это, наверное, у них и согласовано.

Выступление Ивана Алексеевича Рясинцеву не понравилось: не было обычного приветствия, которое так хорошо принимается всеми присутствующими, когда на трибуну выходит военный человек. Не было даже никакого самого нормального «зачина»: «Сегодня мы отмечаем…», или: «В этот день, дорогие товарищи…», или хотя бы чего-нибудь в этом роде.