Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— Вам и это нравится?

— Да нет, что вы, совсем не нравится, — поспешил заверить Рясинцев. — Да не смотрите вы на меня так грозно, мы с майором Федоровым не товарищи, просто офицеры из одной части. Я только знал, что майор Федоров, как бы это выразиться, свой человек здесь.

— О, вполне свой, — заверила Симочка. — Я потому и берусь утверждать, что сегодняшнее выступление было специально подготовлено, чтобы подорвать авторитет райкома.

— Что вы говорите? — воскликнул Рясинцев. (Это было уже куда больше, чем то, на что он рассчитывал.)

— Ни словом больше, ни словом меньше. Раз я в своем выступлении не назвала такую-то фамилию, значит, ее и не надо было называть.

— А, так вот оно что! — Рясинцев очень обрадовался, что понял наконец, какой тут узелок завязался. — Так вы эту фамилию, а он… Понимаю, понимаю!

— Не сразу же до вас доходит!

— Не сразу, — признался Рясинцев.

«Действительно, кажется, я и постарел и поглупел, — подумал Рясинцев. — Кирпичникова бы сюда, вот бы у него арифмометр вовремя сработал. Но нет, шалишь! Это дело я беру на себя. Без всякого Кирпичникова обойдемся. Обойдемся, обойдемся!»

— Сработал наконец арифмометр, — сказал он Симочке, улыбаясь.

— Не знаю, о каком вы там арифмометре говорите, — раздраженно сказала Симочка. — Знаю, что вред от всех этих дел большой. У меня же материалы на руках. В плену Турчанов был — раз, освобожден союзниками — два. Как это повлияет на окружающую молодежь, в особенности на внесоюзную, вот о чем надо думать!

— Да, занятная картинка получается. Такой факт, я думаю, отразить надо?

— Смею вас заверить, мимо этого не пройдем, — многозначительно заметила Симочка.

«Какая она…» — думал Рясинцев и никак не мог найти верного для нее определения. В глубине души он испытывал к Симочке то же чувство, которое все последнее время испытывал к Кирпичникову. Он им обоим завидовал: они были более «передовыми», чем он.

На углу Садовой и Невского Рясинцев расстался с Симочкой. Здесь метель была уже не такая, как там, на краю города, и мела милостивее, по-домашнему, да и сугробы были поаккуратнее, а черные проталины вели прямо к уютным подъездам ресторанов. Было уже часов десять…

Как раз в это время в типографском клубе кончился концерт. Ребята пошли провожать Ивана Алексеевича.

— И я тоже… с вами, — сказала Катя.

Иван Алексеевич взял ее под руку. Гурьбой они вышли на улицу.

Метель крутила еще круче. Что-то огромное обрушивалось на них сверху, и в двух шагах ничего нельзя было разглядеть.

— Смотрите, трамвай застрял! — крикнул Саша, показывая на какой-то черно-белый сундук, стоявший на пути и освещенный изнутри бессильным желтым светом. — Как же вы теперь добираться будете?

Все вокруг засуетились, Иван Алексеевич сказал озабоченно:

— Буду голосовать.

И только одна Катя молчала и чувствовала себя странно спокойной и уверенной, чувствовала какую-то давно забытую легкость, какую-то еще не испробованную свободу. Это новое чувство росло и выпрямлялось, как растение, прибитое морозом и все же сохранившее жизнь под теплым сугробом.

«Почему это? Зачем? Не надо…» — уговаривала себя Катя, но, сколько она ни старалась, ей не удавалось перебороть эту свою новую, удивительную и, как ей казалось, постыдную независимость от привычной боли.

Прошли несколько грузовиков, но не остановились. Иван Алексеевич, подняв правую руку, левой крепко держал Катю.

«Какие сильные руки… — подумала Катя. — Действительно… Поддубный…»

Вдруг близко застонала машина, шофер открыл дымящуюся снегом дверцу и крикнул в темноту:

— Полезай в кузов!

Иван Алексеевич поставил ногу на колесо и уже почти весь перекинулся, как вдруг соскочил и подбежал к Кате:

— Не переживайте вы так, все устроится! Ребята, до скорого свидания!

Шофер снова открыл дверцу и что-то крикнул. Иван Алексеевич так быстро исчез, словно его подхватил снежный вихрь.

С первого класса школы Симочка была признана образцовым ребенком. Семи лет она выступила на Октябрьском вечере и прочла стихотворение Веры Инбер «Сороконожка». Она так забавно произносила непонятные ей фразы и так прелестно выглядела в своем коротеньком платьице, что завоевала бурные аплодисменты. С тех пор она выступала на каждом празднике.

Чуть позднее, надев пионерский галстук, Симочка стала выступать с приветствиями по самым разным поводам, сначала в школе, а потом и вне ее. На собрании профсоюзных работников, на конференции геологов, на слете клубных деятелей слышался ее милый голосок. Барабан выбивает знакомую дробь, на трибуну, впереди небольшого отряда, подымается Симочка и заверяет, что смена не подведет, призывает крепить профсоюзную работу, перевыполнять план геологоразведки и усиливать клубную деятельность.

Она так привыкла к представительству, что за час выучивала наизусть любое обязательство, любой призыв и скучала, когда подолгу не было ни слетов, ни конференций. Самым большим огорчением ее юных лет был какой-то районный вечер, на котором выступила девочка из другой школы. Впрочем, еще больше Симочки переживал сам директор ее школы и, кажется, даже ходил жаловаться по этому поводу.

Училась Симочка хорошо, не выказывая, правда, никакого пристрастия к той или другой науке. Только в сочинениях на вольную тему Симочка не вытягивала, но литературу преподавала заведующая учебной частью, а ей-то уж никак не пристало снижать оценки образцовой ученице.

По мере того как Симочка из ребенка становилась взрослой девушкой, росло и ее общественное положение. Она уже заседала вместе с педагогами, обсуждала проступки малышей, а потом и своих сверстников, а в десятом классе многие молодые учительницы с ней советовались или, во всяком случае, старались не давать повода для ссоры. Если бы она не была так очаровательна внешне, нашлись бы, наверное, злые языки, которые приписали бы Симочке излишнюю внимательность к делам своих подруг или начетничество, а то, может быть, и раннюю черствость. Но трудно предположить такие качества в семнадцатилетней девушке, которая всем своим видом напоминает летний плакат: «Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья».

За год до начала войны Симочка кончила школу и поступила в институт. Но ничего не изменилось в ее жизни. По-прежнему она считалась самой умелой «представительницей», больше стали только масштабы.

Может быть, еще и потому ее так охотно всюду выдвигали, что многие студенты были заняты устройством своего быта, общежитием, стипендией, у одного маленький брат в Череповце, которого надо «тянуть», у другого больная мать, третий… ну, да у каждого свои заботы, а Симочка ничего этого не знала. У нее была прочная семья и обжитая квартира, в которую едва только входишь, как сразу становится ясно, что есть мир на земле.