Ева Шлосс - После Аушвица

Я бы не стала рекомендовать всем остальным людям смотреть на вещи так же – особенно если вы хотите избежать неприятностей! Но я была такой, и даже сегодня субъективные искусственные правила очень мало значат для меня. Ведь согласно подобным же «правилам» нас заставляли пришивать желтые звезды к своим пальто и отправляли в грузовиках для скота на верную смерть. Где были «правила», говорившие о сострадании, человечности и налагавшие запрет на убийство, когда мы так нуждались в них?

Так я думала и чувствовала, но к моменту наступления моего пятидесятилетия лет эти размышления были похоронены глубоко во мне, не высказаны.

Когда мы вернулись в наш дом в Эджваре, я поняла, что в нем было много напоминаний о прошлом, но они, так или иначе, никогда не обсуждались. Картины папы и Хайнца висели на стенах комнаты, в которой мама с Отто часто останавливались и где Отто даже рассказывал об Анне маленьким группам детей. У нас троих на руках остались наши лагерные номера. Но я никогда не рассказывала о Холокосте, и ни одна из моих дочерей никогда не спрашивала меня об этом.

Однажды меня глубоко потряс случай, когда я отвезла одну из дочек к врачу, и он увидел лагерный номер на моей руке и выпалил:

– Могу я задать вам вопрос личного характера? Вы нормальная?

– Что вы имеете в виду?.. – ответила я вопросом на вопрос, внезапно пораженная чувством беспокойства и желанием прикрыть руку.

– Я имею в виду, как вы можете быть нормальным человеком после всего, через что прошли?

Я вышла из операционной в оцепенении. Может, я была ненормальной. Как я могла определить, что представляли собой нормальные люди? Я не сошла с ума, как некоторые пережившие Холокост, но я чувствовала потерянность, будто бы какой-то провод внутри меня оторвался и никак не мог подсоединиться обратно. Единственный способ объяснить это – сказать, что я была не собой.

Цви также пережил свои травмы, с которыми ему пришлось смириться. Он был таким умным и трудолюбивым человеком, учился и прошел путь от бедного беженца до успешного банкира, но так и не утратил чувства беспокойства и неуверенности в себе, идущие из детства. Одним из проявлений этого была его ненависть к крошкам. В Эджваре эта мания настолько сильно проявлялась, что наш пылесос всегда был включен, и Цви почти каждый раз прерывал обед и заставлял девочек поднимать свои тарелки с обеденного стола, чтобы он мог пропылесосить оставшиеся крошки.

Моим детям было нелегко расти в доме с такой невысказанной печалью и тревогой, и я думаю, что это по-разному повлияло на них. Моя средняя дочь Джеки говорит, что мое прошлое являлось своего рода табуированной темой, но она мало думала об этом; знала лишь, что мои отец и брат были убиты на войне (что было распространено во многих семьях нашего поколения).

Она считала нашу семью теплой, любящей и счастливой, но другая моя дочь сказала, что я в некотором смысле не была с ними рядом. Мне было очень больно это слышать, потому что я всегда старалась делать все с ними вместе: отводила их в школу, учила водить (возможно, этого не надо было делать: Джеки однажды бросила машину посреди перекрестка и побежала домой в слезах), поддерживала Кэролайн в ее стремлении основать фан-клуб «Джексон пять» и путешествовала по всей Европе, чтобы, если они вдруг сломают ногу, катаясь на лыжах, я была бы рядом с ними.

Мои дети были самыми важными людьми в моей жизни, я их очень любила и старалась сделать их жизнь максимально счастливой – хотя была достаточно строгой и хотела подготовить их к жизни, которая не всегда может легко складываться. Я знала, что люди, пережившие Холокост, часто баловали своих детей безграничной любовью и вниманием и иногда проявляли чрезмерную осторожность. В Израиле мы знали одну женщину, которая даже залезала на дерево вслед за сыном, чтобы покормить его бананом.

Цви проводил много времени на работе в банке, и я действительно была связующим элементом семьи, но, возможно, это правда, что на уровне эмоций часть меня отсутствовала. Оглядываясь назад, я вижу, что отсутствовала сама для себя. К счастью, в те годы мне помогало присутствие мамы, Отто и бабушки Хелен (она умерла в 1963 году). У нас также работали несколько помощниц по хозяйству, наиболее успешной из которых была молодая швейцарская девушка по имени Элизабет Равазио, приехавшая в наш дом в возрасте восемнадцати лет и прожившая с нами много лет. Сегодня она наша соседка, близкий друг и коллега. Я убедилась в том, что Элизабет талантлива почти во всем, чем бы ни занималась: будь то воспитание детей, художественное оформление или продажа антикварных вещей в моем магазине.

Мой интерес к антиквариату стал еще одним событием, в котором Отто сыграл большую роль. У его сестры Лени был прекрасный антикварный магазин в Базеле, и она попросила меня помочь найти вещи для продажи. Она сводила меня в хранилища с серебром в Лондоне и, по мере роста моего интереса, научила меня вести собственный бизнес.

Магазин «Антиквариат Эджвара» открыл свои двери в 1972 году, и мы с Элизабет создали огромную команду. У меня всегда хорошо получалось ремонтировать вещи, и я дополнительно взяла курс занятий по реставрации дерева и фарфора. Наше дело продвигалось все более успешно и организованно, и я стала единственным дилером антиквариата в Эджваре. Мы продавали в основном другим дилерам, и в то время как Элизабет работала с клиентами, я отправлялась в путь и отыскивала в графствах вокруг Лондона разные старинные интересные предметы, которые были выкинуты за ненадобностью. Я гордилась тем, что могла отремонтировать деревянный письменный стол, добыть двадцать часов времен наших дедушек или разобрать грязный дом в поисках спрятанного драгоценного камня. Однажды я раскопала набор ценных викторианских фарфоровых кукол, завернутых в старые полотенца и спрятанных в углу. Время от времени появлялся какой-нибудь дилер и скупал все вещи в магазине, и нам приходилось все начинать с нуля.

Я была хорошим фотографом, но антиквариат превратился в мою страсть, и я стала неплохо разбираться и соображать в этом деле. Магазин процветал много лет, и, поскольку бизнес менялся, мы стали участвовать и в ярмарках антиквариата. Моей самой выгодной покупкой стала голландская плитка «Джейкоб Израель», которую я нашла в лавке подержанных вещей на улице Харроу. Я заплатила за нее девять фунтов, и на следующий день мне позвонил профессор из Оксфорда, который тоже положил на нее глаз. Он предлагал мне сто, двести – даже две тысячи фунтов за нее, но она мне понравилась, и я решила оставить ее себе.

Я построила идеальную карьеру. Мне всегда нравилось играть в азартные игры, и я думаю, что унаследовала папино чутье для ведения своего дела. Конечно, у меня всегда находились идеи, и я проявляла такую же активность, как в свое время мама и бабушка Хелен, когда они начинали свой бизнес в Амстердаме и Дарвене после войны. Они тоже когда-то были тихими молодыми женщинами, находившимися всецело во власти других людей в семье, но как только им пришлось выйти в люди и показать, чего они стоят, они больше не оглядывались назад. Я уверена, что ни у кого из них не было ни времени, ни желания задаться вопросом о феминизме, но, боже мой, они действительно стали двумя сильными, предприимчивыми дамами!