Ева Шлосс - После Аушвица

К началу 1980-х годов я превратилась в успешную женщину, руководившую собственным бизнесом и очень гордившуюся своими симпатичными и состоявшимися дочерьми, каждая из которых проявила свои таланты. Однако внутри я все еще была тем же травмированным подростком, освобожденным из Аушвица в 1945 году. К тому времени Цви стал менеджером банка «Леуми» в Лондоне, и мы часто развлекались, устраивая шумные вечеринки и фуршеты. Меня мучил вопрос: если бы кто-нибудь из этих людей вдруг понял, какой напуганной и неуверенной чувствовала я себя внутри, улыбаясь и весело болтая при этом? В глубине души я пыталась найти ответ: смогу ли я когда-нибудь противостоять своим страхам и примириться с прошлым? Когда я переступила порог пятидесяти лет, я понятия не имела о том, что начинается новый этап в моей жизни и что меня ждут масштабные перемены.

День, который изменил мою жизнь, мог бы и не наступить. В 1985 году Дом-музей Анны Франк в Амстердаме организовал три чрезвычайно успешных выставки о жизни и наследии Анны: в Нью-Йорке, Франкфурте и Амстердаме. Двое молодых сотрудников, Ян Эрик Дубельман и историк Дьенке Хондиос, работавшие под руководством Кора Суйка, были в восторге от идеи дальнейшего распространения выставки, но попечительский совет Дома-музея не обладал такой уверенностью. Выставка была дорогой, и через сорок лет после освобождения от нацистской власти они чувствовали, что к этой теме может быть «недостаточный интерес».

К счастью, Ян Эрик и Дьенке страстно увлеклись идеей. Материалы выставки уже перевели на английский язык для визита в Америку, и в Амстердаме была сделана двуязычная версия, так что Великобритания казалась очевидным пунктом следующего посещения. Без достаточного количества средств, но с полной решимостью, Ян Эрик прибыл в Лондон и создал временный музей в Ислингтоне. Как фанатик, разъезжая по Лондону на велосипеде своей возлюбленной, он начал распространять информацию, присоединяясь к местным советам, контролируемым Лейбористской партией, которые, по его мнению, могли поддержать идею выставки.

«Я быстро узнал, что к проведению выставки имеется более чем достаточный интерес», – рассказывает Ян Эрик. Вскоре он составил список около десяти советов по всей Великобритании, которые хотели бы провести выставку, начиная с Совета Большого Лондона.

Маленькая и неказистая карточка с приглашением на открытие упала в мой почтовый ящик в доме № 49 на улице Дорсет. Я считала организацию выставки отличной идеей: «Дневник» Анны Франк продавался миллионными тиражами в некоторых странах, и создавались клубы имени Анны Франк, библиотеки, улицы назывались ее именем, а в 1960-х годах появилась даже деревня Анны Франк для переселенцев, недалеко от города Вупперталь в Германии. Однако в некоторых других странах «Дневник» продавался менее успешно, в том числе в Великобритании, и я чувствовала, что люди все еще не хотят слышать о Холокосте. Я же считала, что уроки Холокоста по-прежнему имели большое значение: в середине 80-х годов бушевали холодная война, апартеид и конфликты между Центральной Америкой и Северной Ирландией. Похоже, настало время продолжить дискуссию о терпимости и взаимопонимании.

Тем не менее утром 12 февраля 1986 года я проснулась, не подозревая, что этот день станет поворотным моментом в моей жизни. Цви принес мне чашку чая в постель, как обычно, а потом ушел на работу. Я надела халат, спустилась вниз, включила радио и насыпала хлопьев в тарелки для мамы и себя. Вскоре она тоже пришла на кухню, и мы сели и начали болтать о том, что наденем сегодня. Я находилась в блаженном незнании того, что в тот вечер вернусь в Эджвар глубоко потрясенной – и изменившейся в корне.

Я помню очень мало о своей речи на первой выставке Анны Франк: только шок от того, что Кен Ливингстон поднял меня и провел к небольшой сцене, а затем я посмотрела в толпу и увидела маму, Джеки и Кэролайн, которые пришли со своими многочисленными друзьями и наблюдали за мной с нервным ожиданием. Следующий час размыт в моей памяти, но после того, как я закончила говорить, все близкие собрались вокруг меня. Мама горячо хлопала меня по плечу и говорила: «Молодец, молодец!» Незнакомые люди подошли, поблагодарили меня и что-то сказали в ответ на мое выступление, а я отвечала им в пьянящем оцепенении от облегчения и прилива адреналина, даже не осознавая, что говорю.

У меня было ощущение, что я шла по краю пропасти, балансируя между моей нынешней жизнью и прошлой. Внезапно нахлынули воспоминания о папе и Хайнце, нашей жизни в Амстердаме, ужасном пути на поезде в Аушвиц и о прощании на перроне. Я вспомнила холод и грязь Биркенау, обморожение пальцев на ногах и голод. Меня сковал ужас при появлении картины из прошлого: маму уводят на верную смерть в газовую камеру. Я старалась не допускать мыслей об этих событиях в течение многих лет, я отталкивала их от себя – как надеялась – навсегда. Теперь я позволила своей истории выйти наружу и не могла остановить поток воспоминаний, даже если бы захотела.

«Сегодня был удивительный день», – сказала я Цви позже. Мы улеглись в постель, измученные, в доме наконец-то все стихло. «Я была в ужасе, когда они попросили меня сказать несколько слов, я даже не знаю, откуда пришли мысли. Люди стали задавать мне вопросы – я никогда не думала, что кому-то это интересно. А теперь мне придется выступать с речью снова и снова; выставка проходит по всей стране, и они хотят, чтобы я присутствовала».

Я лежала в своей кровати, окруженная знакомыми предметами: старинным комодом, который я любила, серыми занавесками с маленькими розочками, светящимися от утреннего солнечного света, – но теперь все выглядело по-другому. Рассказ о своем лагерном опыте испугал, взволновал и опустошил меня. Я не могла себе представить, что придется снова рассказывать об этом. Что бы я говорила?

– Я помогу тебе, – сказал Цви. – Мы выясним, что именно ты хочешь сказать, и я напечатаю это на листе.

Именно так мы и поступили. Так же, как мама помогала Отто отвечать на письма, Цви вытащил нашу старую печатную машинку и начал фиксировать мои слова.

– Но они же не передают никаких чувств! – протестовала я, размахивая черновиком перед лицом мужа. – Это просто сухие факты. Как же не сказать о том, что я была напугана и одинока? Что мы были убиты горем, когда прощались?

– Я человек фактов! – ответил Цви, пожимая плечами. Конечно, он не был виноват в том, что не смог передать глубину или диапазон эмоций, которые я испытывала, тем более что я сама их детально не анализировала. Я постаралась добавить чуть больше чувства в набранный текст и ждала предстоящих выставок с большим опасением.