Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Я со своими помощниками – «рабочими сцены», осветителями, костюмерами – приехал в ВТО еще утром: привезли кое-какие декорации, реквизит, устроили монтировочную репетицию, чтобы знать, где что лежит, свести до минимума время, затрачиваемое на перестановки. Все как у настоящих театров.

Спектакль покатился. В антракте за кулисами появился вдруг Исаак Меламед – бывший актер театра, человек спившийся, худющий, рыжий, работавший в училище завхозом... Думаю, что глубоко несчастный, катившийся все вниз и вниз, и потому со всякими комплексами. Разрешали ему, памятуя его актерское первородство, ассистировать педагогам. Дружил Исаак с Владимиром Ивановичем, боюсь, в основном на почве совместного «закладывания за воротник», что безвременно, как говорится, свело в могилу Москвина, умершего совсем еще молодым, не знаю, дожил ли до пятидесяти... Лично я ничего против Меламеда не имел, но когда он в подпитии появился за кулисами и принялся давать выпускникам какие-то глупейшие указания, приставать к девушкам с несусветными требованиями – подопечные мои занервничали. Чувствовалось, что он тут всем мешает. А ни Владимира Ивановича, ни Иосифа Моисеевича, ни нашего художественного руководителя Бориса Евгеньевича Захавы не было. То есть они были, но «вращались» в фойе. И ваш покорный слуга решил использовать свои прерогативы: набрался наглости и вполне вежливо обратился к нарушителю спокойствия: «Исаак Давыдович, будьте любезны – уйдите отсюда! Вы мешаете». Ну, он и взвился. Педагоги в нашей студии пользовались нерушимым пиететом, а тут какой-то мальчишка посмел ему, артисту и режиссеру, сделать замечание, да еще при всем честном народе! Сработало «письмо счастья»? Чем черт не шутит... Выдал я «Изе», как именовали его за глаза, свой текст, повернулся на сто восемьдесят градусов и пошел было по своим делам. Оскорбленный Меламед не нашел ничего лучше, как догнать меня и дать, опять же при всем честном народе, пенделя. Ясна ситуация? Это тебе не оплеуха Владимира Ивановича, для пользы дела приложившего мне «по шее», это было «оскорбление действием при исполнении»... Хоть и взрослый, но достаточно тщедушный Меламед тут же получил от меня по физиономии. Мы выскочили на лестничную клетку, он что-то кричал, брызгая слюной, а я прижал его к перилам и, заглядывая в провал, – как-никак пятый этаж, черный ход, – шипел: «Я тебя, сука, сейчас вниз сброшу! Понял?» Ребята оттащили нас друг от друга... Но вернуть обратно ничего уже нельзя было. Появился Захава. Бледный, донельзя взволнованный. Такой скандал!.. Правда, посторонних вроде не было, но ведь на чужой роток не накинешь платок. Занавес открыли, спектакль доиграли. Собрали декорации, реквизит. Все смотрели на меня сочувственно, но с каким-то осуждением. Как же это ты?.. Дня три в студии все оставалось как прежде. Никто о происшествии не заговаривал, администрация не вызывала. Но я ходил как в воду опущенный. И не зря. На доске приказов, где еще так недавно красовался приказ о моих благородных подвигах, появился другой: Меламеду объявить строгий выговор, лишить его права заниматься со студентами «мастерством актера»... а меня за случившийся инцидент отчислить из училища. Крах всем мечтам, конец жизни... Первое «черное пятно» в моей безупречной биографии. Все понятно. Все правильно. Наказать Меламеда, выгнать его прочь – значило бы действительно лишить его жизни. А наказать его так, как было объявлено в приказе, и оставить без внимания то, что совершил я, – тоже невозможно. Протестовать – не выходило. Да и кто я такой? Слава богу, скандал не получил огласки, слава богу, все шито-крыто. Пятно на студию не легло. А мне помогли. Во-первых, разрешили сдать все за третий курс, только по мастерству не аттестовали. Во-вторых, путем закулисных переговоров перевели в Московское Городское театральное училище. Правда, снова на третий курс. Я терял год, но не лишался актерского диплома... Обо всем этом узнал я уже в середине лета, а до того теплилась еще надежда, что разрешат вернуться. И Галина Григорьевна Коган – наш завуч, и Владимир Иванович, и сам Захава разговаривали довольно сочувственно, однако что-то не позволило им восстановить справедливость. Боюсь, именно судьба Исаака Давыдовича. Нигде, ни при каких беседах не упоминалось, что был он пьян. Несдержан, да, но и я не смел так реагировать... Конечно, не смел. И, пожалуй, замечания не следовало ему делать. Мог бы прибегнуть к помощи более авторитетных товарищей. Однако фискалить приучен не был. Так бесславно завершилось мое пребывание в лучшей, как не только я считал, театральной студии страны. До сих пор встретишь, бывает, прежних однокашников – а мы сильно изменились за сорок лет, минувших с тех пор, порой не узнают, но стоит намекнуть, дескать, я тот самый Егор, что подрался с Меламедом, – немедленно вспоминают и меня, и событие то экстраординарное.

А пока шло лето, и полная неопределенность. Знакомые ребята затащили в самодеятельную студию. Тут собирались разные театральные и околотеатральные люди – молодые, самолюбивые, считавшие себя в силах перевернуть рутинный мир сцены. Напомню, шло лето сорок восьмого, до появления, трудного появления и признания театра-студии «Современник» – первой ласточки обновленного искусства театра – оставалось еще добрых лет пять, но необходимость его рождения уже носилась в воздухе. Кое-кто из тех, ночами репетировавших в какой-то школе «Клопа» Маяковского, стал впоследствии костяком будущего «Современника». Я не оправдал доверия. Недели две выдержал и перестал туда ходить. Уехал на дачу. Тем более, что с МГТУ все наладилось. А ведь до сих пор грызут сердце мысли: неужто не было потенций? Неужто вера и подвижничество этих людей – а ведь многие из них уже играли в московских театрах, учились на последних курсах студий МХАТа, Моссовета, того же Щукинского – неужто любовь их к театру была сильнее моей? Выходит, так. Ну что ж – «поделом вору и мука». Значит – слабак. А они добились-таки своего. Выдюжили.

Это лето и еще в одном оказало косвенное влияние на мою дальнейшую судьбу: в студии была военная кафедра, и мы, допризывники, должны были в каникулы отправиться на военные сборы, на сорок, кажется, дней, после чего нам присваивалось звание «младших лейтенантов», и призыву очередному мы уже не подлежали. Офицеры. Обученные. Командиры взводов. А так как я был из училища отчислен, никто меня на сборы не пригласил. И пришлось мне в свое время идти в армию «рядовым – необученным» и потерять еще три года, что совсем в итоге развело меня с театром. Вот как одно мгновение может переменить судьбу, довольно явственно намеченную.

Вспоминать здесь о годах учебы в МГТУ не хочется. Все было довольно рутинно. По общеобразовательным предметам читали нам те же профессора, что и в Вахтанговском: Поль, Симолин, Можаровская. Даже тот же Галаган ставил танцы и тот же Немеровский – фехтование. Но «мастерство» вели совсем другие люди. Не когорта, обладавшая единой школой, едиными эстетическими требованиями, а разные, пусть и неплохие актеры, прирабатывающие здесь к своей не слишком высокой актерской зарплате. Не хотел бы обидеть их память, потому и не буду называть. Может, для кого-то из моих товарищей по МГТУ они и были «учúтелями», объектами для веры и поклонения. Для меня – не стали. Все сдавал, получил свой диплом – «бумажку», был на хорошем счету, но не лежало сердце, не высекались искры.