Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

В московском городском театральном училище, куда попал я с печатью стра дальца (история моя была известна) мне сочувствовали, некоторые девицы принялись на меня заглядываться – новенький, что-то в нем необычное, да еще стихи пишет – на курсе ставили какой-то революционно-комсомольский монтаж и сходу приняли в текст несколько моих «патриотических» строф. Катька Воробьева даже решила, что смертельно влюблена в меня, чуть ли не травиться собралась, как передавали мне ее подружки, в обмороки падала, истерики закатывала, короче – вовсю страдала. Доброхотки торопились обо всем информировать меня, дескать, не будь жестоким, пожалей девушку. Ситуация для меня непривычная. Как-то еще не приходилось попадать в такую. Правда, еще в самом начале обратил внимание на деваху, которая на лекциях пялила на меня глаза. Но в те начальные сентябрьские дни я еще встречался иногда со Светкой, бывало, и провожал ее домой... И об этом разведали, заставили быть повнимательнее к Катьке. Совсем, вишь, помирает девка. Чушь какая-то! Однако постепенно ее преданность покорила молодца – еще бы – разве не лестно быть предметом такой горячей любви?

Теперь-то понимаю, что Воробьева переживала в этот момент важный период «завершения девичества» – ни от кого не слышал о таком, но уверен, что он есть в жизни многих. Убежден – перед грядущим браком, тем более с человеком не слишком любимым, но не противным и надежным, части девчонок ударяет в голову: кончается девичья воля – и они пытаются найти альтернативу. Мне неоднократно доводилось наблюдать это: уже есть жених, солидный, добротный, признанный родителями и знакомыми, уже обговариваются какие-то условия будущего существования, и тут невесте «ударяет в голову» – недолюбила! – хоть и сама не против такого исхода, а вот кажется, что «любви» нет. И она срочно ищет объект. Утверждать категорически не смею – так ли это, но через пару месяцев такие невесты спокойно выходят замуж и становятся прекрасными женами. А ты лишь временная «соломинка» за которую хватается утопающая. Такое у меня было и с некоей Ириной, когда нас, еще не окончательно принятых в Вахтанговское, послали в подсобное хозяйство театра – Плесково, убирать картошку. Спали мы все вместе на сеновале в сарае, и та Ирина просто подвалилась мне под бок и, сдается, готова была на все. А к весне ушла с курса в декрет и вообще не вернулась в училище. Непорядочность? Кто знает? Такое приключилось и с одной моей дальней родственницей, пробродившей со мною полночи возле Сельскохозяйственной выставки и согласившейся переночевать у нас – дело было летом, мама жила на даче... Правда, ничего между нами не было, накормил ее ужином и по-братски уложил спать. Через месяц она уже выскочила замуж. Что ни говорите, а в этом моем наблюдении что-то есть! Так и Катя Воробьева металась, даже заболела. Мне пришлось навещать ее, знакомиться с катиной матерью – отец-летчик погиб, и красотка мамаша сама недавно вновь вышла замуж... Вскоре Катьке стало ясно, что вся влюбленность в меня – туфта. А я успел втрескаться. Переживал. К счастью, не очень болезненно и недолго. Но переживания эти стали материалом для премногого количества печальных виршей и даже поэмы, так и озаглавленной – «Поэма-прощание». Помню строки: «Прощай, родная, прощай, любимая! Здравствуй вечно, но мне – прощай... Пусть не вспомнишь, забудешь имя – Ты стихи мои навещай... Приходи к поэме на свиданье, Полистай странички иногда... Как бы мне хотелось молвить: До свиданья! Я с тобой простился навсегда».

Девчонки-сокурсницы читали поэму, плакали. Переписанная набело, была она вручена Катьке и на этом, слава богу, любовь моя закончилась...

Для чего я все это так подробно пишу? Боюсь, жене моей, любимой моей будет не очень приятно читать все эти поздние признания. Или хочу выставиться перед ней – каким, мол, был «рыцарем» во младые дни? Нету ли здесь самолюбования? Нету ли того же, что писалось лет сорок назад в «дневник» для Ады? Черт его знает. Может быть, и есть, только ты, Белка, не ревнуй и не сердись – никогда ничего от тебя не скрывал, никогда не обманывал, ты же знаешь, не умею врать. А написать обо всем этом мальчишестве решил и для того, чтобы те, кому доведется читать, знали: в жизни действительно есть любовь, которая дается только один раз, и она – настоящая, она – чудо и счастье. Не торопитесь принимать за нее легкие увлечения, томления телесные и душевные. Когда она придет – не нужно будет ни о чем гадать: просто ты не сможешь жить без него или без нее, просто как воздух необходимо будет видеть, слышать, постоянно ощущать любимого. У меня так случилось. А у тысяч хороших и добрых людей – не произошло. Поторопились когда-то, не могли дождаться, ошиблись. Ведь и меня бог не помиловал. Я женат дважды, но еще лет тридцать назад горько думал, упрекая себя: что стоило тебе потерпеть, что стоило встретить не кого-то другого, а одну, единственно необходимую?! Но человек предполагает, а бог располагает.

Среди девчонок на нашем курсе была некая Эля – Эльвира Шкапа (мало кто, кроме меня, знал, что «шкапа» – по-украински просто «кляча»). Остроумная, нервная, с огромными серыми глазами. Ни единого раза не заговаривали мы о наших чувствах, но в том, что существовала взаимная симпатия, я уверен. И довольно серьезная. Там же, на четвертом уже курсе, я по своему обыкновению – для отвода глаз – срочно «влюбился» в другую деваху, открыто оказывал ей знаки внимания, дабы никто из наших не мог усомниться в том, что это неправда. Элка печально посмеивалась надо мной, но дружеского своего расположения не лишала, вероятно, прозревала истину... Вот ведь и такое было в моей жизни. Стихи, которые писал я ей, никому не показывал, никому не читал. Заветная тетрадка затерялась где-то...

Среди девочек-второкурсниц, взявшихся за постановку «Золушки» с детьми избирателей, была и Инна Данкина: с большими черными глазами, тонкими чертами лица. Серьезная, ответственная, увлеченная. Моя «правая рука». Только благодаря ей получилась «Золушка». Инна готова была пропадать в училище денно и нощно, с лету ухватывала мои идеи, организовывала, решала, возилась с костюмами... Чем уж покорил я ее – не знаю. Тем ли, что самозабвенно возился с детишками? Так я их и взаправду любил. Тем ли, что довел их замысел до ума? Или тем, что был уже дипломником и что-то не совсем плохо играл в выпускных спектаклях? У этой двадцатилетней девушки была нелегкая судьба: ее приняли в студию Еврейского театра, но едва проучилась на первом курсе, – студию разогнали, как и сам театр Михоэлса... Так попала она к нам в МГТУ. Преданно любила театр. Мать и отец давно не жили вместе. Семья интеллигентная – юристы и врачи. Мама – доктор наук. Сестру ее матери нынче, пожалуй, знает каждый, слушающий забугорную «Свободу» и «Голос Америки»: это Дина Каминская – юрист, защитник диссидентов на многих процессах конца шестидесятых – начала семидесятых годов. Вместе с мужем Константином Симисом и сыном Митей вынуждены они были уехать в США и ныне процветают там. Правда, в пятидесятом, когда происходили описанные выше события, всех этих «свершений» в дусиной (в семье ее звали Дуся) жизни не было. Тогда шли последние сталинские годы, и ни о каких несогласных и правозащитниках и слуху не было...