Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

А за роль Бальдура – красивенького, ухоженного фашистика, в бессильной злобе поджегшего новую народную школу, получил я от благодарных зрителей снежком в спину. Иду по улице и вдруг – бац! – оборачиваюсь, сзади группка школяров: «Ты зачем, гад, школу поджег?» – своеобразная рецензия. Узнали.

В «Зеленом сундучке», сути которого, пожалуй, не помню, удалось мне использовать уроки Галагана. В последнем акте я лихо отплясывал лезгинку, со всякими коленцами. Даже бисировать заставляли.

За восемь месяцев, что проработал я в Рязани, довелось сыграть десять ролей. Из них четыре – главных. Но более или менее терпимые – две: Жевакина в «Женитьбе» Гоголя и Мити в «Правде хорошо, а счастье лучше» – Островского.

Играя старого морского волка, мичмана Жевакина, гримировался я «под Гоголя». Жевакин мой считал себя хитрецом из хитрецов, радовался, старый дурень, что провел всех женихов, спрятавшись за диван. Без внимательного глаза режиссера комиковал я как мог, купался в различных штучках-дрючках. Публика смеялась, сам себе казался очень талантливым, только потом понял, что пыжился, наигрывал и вообще творил недозволенное для порядочного артиста. Об образе несчастного, мелочного, тщеславного старика и не думал, абы только выкинуть какое-нибудь антре позаковыристее... «Правду хорошо...» ставил Галачьян. Кое-какая театральная культура у него наличествовала, но ничего оригинального предложить он нам не мог, играли традиционно: бедный и честный приказчик, своенравная купеческая дочка Любовь Гордеевна, пропившийся, но не теряющий человеческой гордости Любим Торцов, самодур Гордей Карпович... Пытался сыграть Митю, вникая во все его мечты, в его самоощущение, но разве за две недели что-нибудь путное сделаешь? Так, банально, и отбыл роль. Несчастный влюбленный бедняк, которому повезло... Не моя это была роль, не нашел никакой живой зацепки. Нет, не ругали меня, но и особых восторгов не выказывали.

В ролях

И все-таки – десять ролей. Десять обличий, десять разных костюмов, жизненных ситуаций, ритмов. Ежедневные спектакли. Профессионализация... если не исхалтуривание. А тут еще конфликт с начальством. Серьезный конфликт, истоки которого в обмане, которым встретил нас с Надей театр, а развитие... развитие в неприятии тех «творческих установок», типа пресловутой «грации социалистического реализма», что вешал нам как «лапшу на уши» Верховский, оказавшийся не только болтуном и пьяницей, но совершенной бездарью, которая не только в те времена, но и на протяжении всей дальнейшей жизни постоянно встречалась мне в командном эшелоне. Закономерность? Не удержусь, скажу несколько слов, пусть эти рассуждения и общее уже место, уже тривиальность, однако столько тяжелых и унижающих «открытий» связано у меня с познанием сей банальной истины, что необходимо облегчить душу. Впервые столкнулся я с этой административной тупостью еще в Куртамыше, когда инструктор-цензор усмотрел в моей песенке «потрясение основ» и запретил ее исполнение. Тогда я еще не обобщал, не придал значения: что значит один тупица на фоне такого «либерального» секретаря райкома? Потом, уже в Москве, познакомился с «шестерками» с Лубянки, которые передавали меня из рук в руки, задавали однообразные вопросы, не очень-то их в действительности занимавшие. Несколько последующих лет бог меня миловал – вокруг были люди интеллигентные, пусть, по моему разумению, не всегда справедливые, но и своих вин отрицать не приходилось. А в Рязани – начал понимать существо дела. Как такой Дадерко мог очутиться на посту директора театра? Недалекий, трусливый шакал, но наверняка готовый служить «верой и правдой». Не в этом ли суть? Начальнику областного отдела культуры, посаженному на пост не за какие-то особые заслуги в области вверенного ему служения, а просто переведенному с повышением в Рязань – был человек райкомовским работником по идеологии, чем-то «показался» начальству, и – зав. отделом (не помню ни фамилии его, ни лица, помню только ощущение недалекости, незнания, как нынче говорят, «некомпетентности», в том, что такое театр), – Дадерко такому деятелю очень даже был с руки: смотрел в рот, своего мнения ни о чем не имел, был послушен и всегда лоялен. А Верховский? Может, и было что-то у этого человека за душой, но давно уже потонуло в водочке, и основным содержанием жизни нашего главрежа сделалось желание удержаться на завоеванных позициях – думаю, что он понимал: выше уже не прыгнешь. Мог подойти к тебе на улице и запросто предложить – «демократ»! – «Как насчет ста грамм? У меня закусь есть», – и вытащить из кармана пиджака сморщенный соленый огурчик в доказательство. О том, каким он был режиссером, я уже писал. Кое-кто, в надежде на рольку, – а роли-то распределял Верховский – угощал его. Каюсь, и я разок не удержался, – в самом еще начале карьеры – повел начальство в павильон, и раздавили мы чекушку под соленый огурец. Сообразив, что каши со мной не сваришь, особенно после скандала со ставками, пытался он купить меня намеками и обещаниями поставить в следующем сезоне «Из искры...», – мол, сыграешь молодого Сталина – верняк на заслуженного! После Жевакина и Мити мне посулили даже повысить категорию, показывали проект приказа, посланного якобы в отдел культуры на утверждение. Этим хотел Верховский заткнуть мне рот: проходила кампания по выборам в местные советы, и на роль депутата горсовета собирались выдвинуть его жену Романычеву, актрису нашего же театра. Женщина лет сорока, на голову выше мужа, несколько солдафонистая, с затравленными глазами и длинным худым носом, была она вполне профессиональной актрисой, на роли «молодых героинь» не претендовала – габариты не те, – но вела себя высокомерно, вызывающе. Особенно раздражало нас, молодых, что, пользуясь своим положением, в финале «Аттестата зрелости» Романычева смывалась со сцены задолго до окончания спектакля. Выпускной класс (она играла классную руководительницу) собирался на Воробьевых горах, отмечая успешную сдачу экзаменов, – шутки, смех, песни, танцы... Ее последняя реплика звучала где-то в середине сцены, больше слов у нее не было, и она бочком удалялась за кулисы разгримировываться. Мы считали такое – нарушением театральной и человеческой этики, устраивали вокруг нее хороводы, чтобы не дать ей удалиться, но она все равно улучала момент и исчезала. Заговорили на собрании – как с гуся вода... Сделал ли, нет ей замечание муж и режиссер, не знаю, но все осталось по-прежнему.

И вот на предвыборном собрании, куда прибыли и начальник отдела культуры, и представитель горкома, – мы, комсомольская группа, решили дать бой – отвести кандидатуру. Напомню: шел не восемьдесят девятый – пятьдесят первый год! Наивные дурни, не понимали мы, чем может грозить нам демонстративное нарушение неразрывного единства блока коммунистов и беспартийных... А может, не придавали значения. И если нашей администрации возможность бунта была известна, наушников хватало, да мы и не скрывали своих намерений, то на «представителей» наглость наша подействовала, как взрыв бомбы. Выступить пришлось мне, я аргументированно доложил соображения комсомольской группы, говорил что-то о гражданской этике, о нашем недоверии: в советы – лучших! – и предложил «альтернативную» кандидатуру: одного из старейших актеров театра – местного, давно вышедшего в тираж, явного подлипалу. Но ведь – старожил! Ведь играл в ТЮЗе еще до войны, и с фронта вернулся в родные стены (на фронте он не был, но медаль «За Победу над Германией» имел). Скандал! Собрание прервали. Меня срочно поволокли в кабинет директора и принялись обрабатывать. Пугали, убеждали, призывали не выносить сор из избы. Каюсь, после перерыва посоветовался с ребятами, и мы решили свою «кандидатуру» снять, а от голосования воздержаться. Может, это и спасло нас от «оргвыводов», или верхушка побоялась, что, выйдя за пределы театра, конфликт отзовется и на их судьбах?..