Пётр Панч - Голубые эшелоны

О том, что отныне отменялось обращение рядовых к офицерам с обязательным приветствием — ваше благородие или превосходительство, мы узнали только во Временном комитете, как и о создании Совета рабочих и солдатских депутатов. А солдат Натура уже знал об этом до нашего возвращения.

По-видимому, у него были инструкции, что надо делать солдатам.

Нам стало понятно: фактически командир батареи теперь уже не капитан Трусов, кадровый офицер, со страху заболевший экземой, а рядовой Нестор Натура, мобилизованный питерский рабочий.

В начале апреля повеяло теплым ветром, по небу побежали пушистые облачка, ночью через них перепрыгивал серебряный месяц, а днем ослепительно сверкало солнце. Деревянные ступеньки казармы густо облепили божьи коровки.

Весна!

Нестор Натура потянулся всем своим телом так, что даже кости затрещали. Он сидел у пыльного окна, смотрел на желтые ручейки в дорожных колеях и маялся от избытка сил.

Вот уже четвертый год, как война с немцами вырвала его из Путиловского завода. Побывал на всех фронтах, потерял половину пальцев на руке, а конца войны не видать. С остатками разбитого дивизиона он попал в Конотоп на новое формирование. Солдат разместили за городом в бывших холерных бараках.

Командиры, напуганные отменой отдания чести, не слишком нажимали теперь и на занятия «словесностью», а потому солдаты все свое время посвящали митингам в селе либо лузганью семечек. Толстым слоем шелухи был покрыт не только пол казармы, а казалось, весь город.

Местные фронтовики и крестьянская беднота, покорствовавшая все еще кулакам, теперь старалась во всем подражать артиллеристам. Они даже ввели в состав своего революционного комитета взводного 3-й батареи Нестора Натуру.

Но постепенно дружба между солдатами и крестьянами начала омрачаться. Особенно с весны. Артиллеристы, не зная, к чему приложить молодую силу, начали заигрывать с девчатами, а на тех, что покрасивее, жениться. Местных фронтовиков одолевала ревность.

Сходка крестьян и на этот раз собралась возле сельской управы, беленькой хатки с одним окном, выходившим к церкви. Артиллеристов и на этот раз пришло больше, чем крестьян, но Нестора Натуры среди них не было. Батарейный комитет послал его квартирьером в Ростов, куда намеревались перевести артдивизион, якобы на формирование. Но подозрительной казалась близость Дона, где уже скапливалась белогвардейщина. Это и было поручено разведать Натуре.

Крестьяне, собравшись загодя, сидели кучками на траве. К одному кружку подошел местный фронтовик в шинели внакидку и в обмотках на босых ногах. Роста он был маленького и с лица мелкий и старался возместить это хотя бы голосом.

— Триста лет романовский строй, — закричал он фальцетом, — значит, кровопийцы из нас кровь пили, и все буржуи, капиталисты, разные анархисты хочут нам вернуть контрреволюцию. А мы кровь и пот проливали. Теперь требуем землю, потому что все народное!

Повернулся и пошел к другому кружку, а на его месте стал теперь солдат с одной половиной козырька на мятой фуражке. От него нестерпимо несло йодоформом. Взяв мужика за рукав, он как бы закончил мысль предыдущего оратора:

— Мы требуем, товарищи, восьмичасового рабочего дня — раз! — и ткнул собеседника черным от йода пальцем в раскрытую пазуху. — Дальше, мы требуем, чтоб землю отобрали у дворян и саботажников, и разделили ее напополам, так, чтоб не досталось кадетам, контрреволюционерам и меньшевикам-оборонцам, — два!

Его спокойный, будничный голос привлекал все новых слушателей. При каждом его слове они кивали головами, как бы подсчитывая всех своих врагов.

— Потом, товарищи, мы требуем, чтобы все были равноправны — и бабы и девки.

Последнее требование крестьянам не нравилось.

— Может, скажешь, и в министрах может ходить баба?

Вокруг засмеялись.

— Ихнее дело горшки да миски! — поучал бородатый мужик.

Прочие уже с сожалением посмотрели на солдата с переломанным козырьком и отвернулись.

Между тем сторож вынес из управы столик и скамейку. За ним вышли с бумагами писарь и председатель ревкома. Когда сторож разогнал хворостиной детвору, которая тут же играла в лошадки, и подогнал поближе крестьян, уже кричавших: «Громче, громче», писарь начал читать:

— «Согласно постановлению Временного правительства…»

Но его остановил председатель комитета:

— Ты скажи толком, что им надо?

— Чтоб мы выбрали от себя одного представителя в уездный земельный комитет.

Не дав ему закончить, на скамейку вскочил все тот же замухрышка-солдатик, в шинели внакидку и с обмотками на босых ногах. Уже охриплым голосом он прокричал те же слова, что и раньше, только добавил:

— Нас, товарищи, ждут немцы, и мы уже им написали, чтоб, значит, без аннексий и контрибуций!

Его спихнул другой солдат и сразу же замахал руками:

— Товарищи, у нас в Москве как было, когда контрреволюция и саботажники хотели назад посадить на престол Романова? Собрались и выбрали семерку…

— А нам одного нужно, — прервал его председатель. Но солдат на его слова не обратил никакого внимания, только закричал еще громче:

— Надо землю поделить так, чтобы всем по семь, а буржуям да кадетам — дулю! — и ткнул ее почему-то под нос председателю комитета.

Затем взял слово человечек с блудливыми, глубоко запавшими глазками. Он приложил сухую ручку к вышитой манишке, подобострастно поклонился на все стороны и вкрадчивым голосом начал:

— Люди добрые!..

— Нету теперь людей! — выкрикнул кто-то из толпы. — Теперь все равные — товарищи!

Оратор виновато усмехнулся:

— Я не видал буржуев, контрреволюционеров, они, может, по большим городам, а я вижу, что у нас такая беднота да теснота, что курицу некуда выпустить. Земли у нас разве что под ногтями…

— Твоя не уместится, — перебил тот же голос.

— А вот здесь, у пана, ее и собаки не едят. Значит, надо такого выбрать человека, чтобы по справедливости.

Начали выкрикивать кандидатов:

— Пономаря!

Человечек все еще стоял на скамейке. Он благодарно поклонился.

— Не надо. У пана служил. Снова будет холуем!

Человечек с обиженным видом соскочил со скамейки.

— Чуба! Не Ивана, этот не подходящий… Максима!

— А Максим чем лучше? Аж две коняки. Буржуй!

Часть крестьян отошла и стала в сторонке.

— Осыку Грицька! — выкрикнул уже председатель комитета. Но и его отвели:

— Больно ученый твой Осыка — за панов будет тянуть!

Кто-то назвал бабку Петриху. Это показалось таким несусветным, что все захохотали.

— Она бы дала духу твоей анафемской революции!

Наконец на скамейку взобрался какой-то и не солдат и не мужик. Голова обмотана платком, глаза красные, сам косматый, бородатый, один нос выглядывает. Пальто на нем состояло из заплат и кусков проволоки, заменявших пуговицы. Уже взобравшись на скамейку, он продолжал лущить семечки, выплевывая шелуху прямо на стол. Наконец выплюнул остатки себе в бороду и начал хриплым голосом: