Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Я много разъезжаю и очень скучаю. Вчера ужинал у обер-мундшенка; у него прекрасный сад и хорошие огороды, много фруктов и цветов. Это в пяти верстах от Петербурга.

Бильо сообщила мне оригинальную новость. Она уверяет, что здешняя колония делает все, что может, чтобы добиться замещения маркиза де-Жюинье графом Адэмаром, нашим посланником в Брюсселе. Маркиз будто бы не пользуется достаточным влиянием; про него говорят только, что он «добрый человек». Ему вредит пристрастие к Чернышовым. Бильо прибавила, что я за то здесь преуспеваю; очень бы желал этого. Говорят, что я остер и насмешлив, но ведь с этими людьми иначе нельзя: они любят только того, кого боятся.

Воскресенье, 21.— К брату.

Мы думали, что в Петергофе будет куртаг и сильно ошиблись. Граф Брюль, собиравшийся везти меня туда, все-таки сдержал слово и мы отправились обедать к Ивану Чернышову, но прежде я заехал к Бемерам.

Тон Чернышовых был сегодня более милостивым. Я много говорил с маркизом де-ла-Жамайк, который проникнут массонскими идеями и кажется очень интересным. Я обещал дать ему шифр для переписки об этих вопросах. После обеда приехал барон Дюбен (Duben), который по интригам Остермана и против воли покойного короля был шведским посланником в Польше. Этот человек, продавшийся России, приехал сюда искать службы; но он человек дюжинный и не опасен.

Пробовали надеть скафандр на одного мужика, и он очень хорошо держится под водою. Затем плавал маленький негр гр. Чернышовой и мы удивлялись его способности нырять и долго оставаться в воде.

Часть общества ужинала у фельдмаршала Голицына, в том числе были и мы с Брюлем. Играли в пословицы; Пюнсегюр играл на арфе, и засиделись так долго, что я лег спать только в половине четвертого.

Забыл тебе сказать, что маркиз говорил мне о торговой компании, образующейся среди русских; он боится, как бы это нам не повредило. А я думаю, что опасения его неосновательны, так как русские не могут долго быть ни моряками, ни коммерсантами. Наш посланник хочет быть дальновидным! Довольно бы было с него и простого здравомыслия.

Среда, 24.— К брату.

В делах — ничего интересного; фавориты — Орлов, Завадовский, Безбородов — все на своих местах. Второй из них испытывает некоторые неудовольствия, но он держится за Орлова и потому положение его продолжает быть прочным. Говорят, что полицмейстер Архаров вызывается сюда из Москвы, чтобы получить свою долю фавора от монархини, которая уже даровала ему таковую в Москве. Влияние м-ель Брюс, говорят, будто бы падает. Слухи о назначении кн. Репнина военным министром не прекращаются; скоро он приедет в Петербург и тогда мы увидим, справедливы ли они.

Флот Императрицы, плавающий теперь в Финском заливе и долженствующий вернуться к 14 августа, состоит из пятнадцати кораблей о 60–74 пушках и семи фрегатов; галер при нем нет. Наши моряки с Тампонны находят, что русские суда плохо построены — в них слишком много ели.

Наша габара ( gabare ) недавно ушла в море с марк. де-ля-Жамайк, де-Мэмом, д'Аттильи, Вассэ и Пюнсегюром. Они идут в Копенгаген, откуда Тампонна вернется в Тулон. При дворе всем этим господам дали прозвища: Вассэ прозвали кавалером Сердечкиным ( de Cocur ), д'Аттильи — маркизом Верным ( de Foi? ), Жамайка — бароном Невинным ( Innocent ), а де-Мэма — тем же самым ( de Meme ). Таков, мой друг, обычай в этой стране: все смешное тотчас же подхватывают и забавляются. Игра Пюнсегюра на арфе заслужила ему прозвище царя Давида. Думаю, что он вернется сюда к сентябрю; по крайней мере маркиз того желает и Чернышовы его поддерживают, потому что он за ними ухаживает, а они не хотят выпустить его из рук, что могло бы случиться, если б он подпал моему влиянию. Все думают, что я только и жду отъезда Пюнсегюра, чтобы начать действовать, то есть отвлекать маркиза от Чернышовых, от которых он не выходит. Все об этом говорят; русские говорят, что он поступил к ним нахлебником, что Чернышов его надует. Говорят даже, что и теперь Чернышовы над ним смеются, только он не замечает этого. Я там бываю очень редко, несмотря на зазыванья маркиза. Печально видеть, что такие люди овладели маркизом и слышать сплетни по этому поводу. Желаю, чтобы это не повредило ему в Париже, как вредит здесь. В Петербурге он не пользуется вниманием. Говорят даже, что недолго и останется здесь. Французские моряки очень его осуждали. Его громко порицают за слабость и смеются над нею. Недавно он оправдал это мнение, не заступившись за своего лакея, которого поколотили. Вообще он всегда останется дюжинным человеком.

Я познакомился с двумя английскими семьями; одна из них купеческая: муж — базельский негоциант, мистер Вельден, а жена — бывшая любовница Петра III, до сих пор разыгрывающая императрицу, что в ее положении довольно смешно, но что все терпят из-за ее дочери, девицы очень милой, талантливой и образованной. Другая семья — здешнего англиканского священника Таута ( Taught ). Это меня заставило заниматься английским языком, и я теперь всякий день читаю по-английски.

Был несколько раз у Головиных и разговаривал с Нелединской о гр. Андрее. Она все жалуется, плачет и старается его забыть. Ко мне она выказывает большую дружбу, что и меня заставляет относиться к ней дружески. Это не единственная куртизанка ( femme galante ), обладающая чувствительным сердцем. У нее живет четырнадцатилетняя девочка, Юрасова, которая со мной заигрывает (fait des agacerics plaisantes).

Воскресенье, 4 августа. — К брату.

Сегодня, мой друг, был последний куртаг в Петергофе. Сверх ожидания и без всякого предупреждения, много танцовали. Говорят, что причиной этого была весть о помолвке великого князя с принцессой Виртембергской. Весть эту привез сегодня Императрице один из офицеров полка его величества, получивший в награду чин капитана и прекрасную табакерку.

Мы с маркизом обедали у гр. Чернышовой, которая скоро переезжает в город. Я там видел Загряжскую, очень повеселевшую и более обыкновенного доверчивую. Мы дружелюбно разговаривали и она нашла, что я обладаю особенным талантом вызывать ее на разговор.

Несколько дней тому назад мы с гр. Брюлем ездили смотреть русский флот на море. Поехали мы на шлюпке, из Петергофа в Кронштадт, с одним морским офицером. Выехали в 8 часов вечера, а приехали почти в полночь. Отправившись на другой день, в 8 часов утра, на парусном боте, мы в полтора часа доехали до стоянки флота, в 20 верстах от Кронштадта. Ветер был довольно силен, нас качало и даже несколько раз волны захлестывали палубу, но я морской болезни не испытал.

Флот, как я тебе уже говорил, состоит из четырнадцати кораблей по 60–80 пушек, и семи фрегатов. Адмирал Грейг, шотландец, принял нас на борту своего корабля, откуда мы отправились обедать к контр-адмиралу Барчу ( Barch ), русскому, очень веселому и добродушному человеку; говорят, что он получил место в Морской Коллегии, хотя предпочитает, по-видимому, оставаться на своем корабле. Капитанам здесь отдают честь музыкой, играющей при прибытии и отбытии, а для приема адмиралов команда выстраивается и кричит ура ; иногда корабль салютует им пушечными выстрелами. После довольно хорошего обеда, мы вернулись к адмиралу Грейгу и смотрели на примерный морской бой между двумя половинами флота, стоявшего в две линии. Бой продолжался семь минут, причем из каждой пушки было выпущено по 7–9 выстрелов. Это зрелище очень меня заняло. Приготовления к бою и самый бой заняли около часу. Я не был удивлен скоростью маневров, но любовался порядком и крайней чистотою на судах, а также субординацией, царствующей на борту. Мы бросили якорь и провели остаток дня в еде, питии и слушании разговоров на русском языке, а затем легли спать. Кн. Гагарин уступил мне койку в своей каюте.