Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

На другой день, во вторник, поднялся сильный туман, заставивший нас остаться на якоре. После обеда мы ездили на шлюпке осматривать мортирный фрегат ( fregate a bombes ) или гальот. При нас выпустили шесть бомб по 200 ливров. Выстрелы были так сильны, что пришлось затыкать уши; один раз я забыл сделать это и почувствовал в правом ухе довольно сильную боль. При выстреле, от толчка, судно погружается в воду фута на два.

Утром мы осматривали пороховой погреб, где оставались с полчаса. Этот погреб находится на самом дне судна, под водою. Он довольно обширен и освещается фонарем в два квадратных фута, установленным на массивном пьедестале и состоящем из толстых, выпуклых стекол, защищенных проволочной сеткой. В фонаре горят несколько свечей, зажигаемых из другого помещения, отделенного особой лестницей. В погребе помещается 700 бочонков и 200 картузов с порохом. Для того, чтобы снабдить один 74-х-пушечный корабль, по 50 выстрелов на пушку, нужно 300 бочонков пороха. Порядок, царствующий в погребе, доставил мне большое удовольствие. Адмирал Грейг говорит, что на английских судах в пороховых погребах устроены краны, дозволяющие затопить их водою в случае пожара. После ужина, по сигналу, все суда были иллюминованы — на каждом из них появился белый фейерверочный огонь, дозволяющий видеть все вокруг, несмотря на темную ночь.

Справлялся я чем кормят матросов; пища хорошая, состоящая из овощей, затем четыре раза в неделю — мясо, а остальные дни — соленая рыба и масло. Сухари из черного хлеба, но очень хороши, я пробовал. Всякий день полагается по чарке водки и свиное сало ( couenne? ) сколько угодно. Одежда вся, с ног до головы, казенная, но жалованья полагается всего только по восьми рублей в год, поэтому матрос всегда нуждается в деньгах.

В среду мы сделали визиты нескольким капитанам, на их кораблях; на каждом пришлось выслушивать комплименты, закусывать соленым мясом и пить вино или ликеры, так что мы вернулись назад нагруженные пятью завтраками, сверх которых положили еще обед. После обеда уехал на шлюпке, а Бресоль остался.

Возвращение в Петербург было довольно продолжительно; мы провели ночь в море и прибыли только на другой день, в 8 часов утра, при сплошном тумане, мешавшем видеть город. Приехав домой, я получил от тебя пакет, переданный мне кн. Барятинской. В нем было письмо от м-ель де-Бреан и несколько милых строчек от м-ель де Бриссоль. Последние меня порадовали и опечалили, так как я живу далеко от нее, а ее чувствительная душа очень сходится с моею. Шарлотта меня любит, друг мой, в этом я не сомневаюсь, но я желал бы быть любимым так, как сам люблю, как Шарлотта любить не может, потому что она дает мне только частичку того чувства, к которому способно ее сердце, а мы этой частичкой удовольствоваться не можем. Вчера мы с ней виделись, она высказала мне доверие и привязанность; мне не на что жаловаться, я могу быть недоволен только сам собой.

Пятница, 9.— К брату.

Употребив большую часть дня на писание, я отправился к Нелединской. Поверишь ли, мой друг, что эта женщина, которую считают куртизанкой, успокоила мою душу, столь тревожную за последнее время? У этой женщины есть сердце; она понимает самые тонкие оттенки, ускользающие от внимания других. Разговор с нею мне нравится, потому что мы сходимся во мнениях и она внушает мне доверие. Она предложила мне ехать в театр. Я все время сидел в ее ложе, и мы разговаривали. Разговор начался с гр. Андрея, а потом перешел на мнение, которое Нелединская желает, чтобы я имел о ней, на доверие и дружбу, которые она ко мне чувствует, с условием, чтобы я был искренен. Мне нужно было сделать визит Щербатовым, после чего я вернулся ужинать к Нелединской. Она была одна; мы вновь начали прежний разговор, который я приправлял маленькими ласками, принимаемыми так, как будто им не осмеливались верить. В моем кармане нашлись стихи сочиненные мною для Разумовского, о котором мы говорили во время спектакля. Написаны они довольно горячо. Я их прочел, и с большим успехом. «Не могу говорить, как я тронута» — сказала мне Нелединская, — «когда вы это сочинили?» Я отвечал, что, сочиняя, имел в виду ее, что она внушила мне те чувства, которыми согреты мои стихи. По правде, мой друг, удивительно была соблазнительна эта женщина! Хорошенькие глазки, устремленные на меня и горящие страстью, которую я описывал; сладострастная улыбка; белая, нежная шейка и отдающееся молчание… Я припал к ее руке, и пошел бы, пожалуй, дальше, если бы мы не сидели у окна, не ждали гостей и я не желал бы оставаться другом… Когда я кончил читать, пришел гр. Брюль и мы сели ужинать.

Суббота, 10.— К брату.

Приходил Фальконэ поговорить со мною о Помеле, напечатавшем свою записку в Энциклопедическом журнале . Фальконэ, сильно занятый работою в настоящее время, не может отвечать ему в газетах ничем, кроме простого опровержения, которое и напишет, когда будет посвободнее.

Бильо подтверждает слухи об отъезде маркиза. У Воронцовых, кажется, ей говорили, что маркиз уедет в сентябре, вместе с Пюнсегюром, который теперь путешествует по Швеции и Дании, a к тому времени вернется, я же останусь поверенным в делах. Очень хотел бы этого, но рассчитывать не смею, слишком уж было бы хорошо. К сожалению, на небрежность маркиза действительно все жалуются: французы не находят у него поддержки, иностранцы его не уважают и смеются над тем, как его объехал Иван Чернышов. Отсутствие твердости, по отношению к делам французов, очень ему вредит. Сам Остерман жалуется на медленность в доставлении отзывов, и на то, что маркиз присылает последние с секретарем, вместо того, чтобы переговорить лично. Все это вместе вредит ему, а пристрастие к Лессепсу тоже не может поправить дела.

Был у консула и встретил там Сереста, который говорит, что многие русские и русские хорошо меня рекомендовали кн. Барятинской, и что если между мужчинами у меня и есть враги, то отношение ко мне женщин должно меня в этом утешить. Признаюсь, мой друг, без всякого тщеславия, что это меня очень порадовало, так как позволяет надеяться на такое же приятное существование как в Касселе. Кроме того Серест не теряет надежды помирить меня с княжной Трубецкой.

Воскресенье, 11.— К брату.

Имел свидание с Пиктэ, у Леруа. Я там был сегодня утром и мы проговорили часа два. Я поручил Пиктэ собрать справки насчет того, как ко мне относятся высокопоставленные люди и свет вообще. Между прочим, разговор обо мне шел на одном парадном ужине, где были Воронцов и Шувалов. Последний говорил и за и против меня, смотря по обстоятельствам. Пиктэ думает, что он и здесь, как в Москве, избегает меня, потому что считает влюбленным в его жену. Вообще, по справкам, собранным Пиктэ, оказалось, что меня считают способным вносить напряженность в общество, потому что я стремлюсь влезать в душу каждого, слишком тонко это делаю и беспощадно критикую все, что в этой душе найду. Но все же за мною признают общительность, способность вести разговор, развлекать и проч. Вообще, говоря между нами, в обществе делают сравнения весьма для меня лестные. Пиктэ советует познакомиться с Воронцовым, знания которого помогут мне разобраться в коммерческих вопросах, так как он сторонник торгового сближения с Францией. Я кажется говорил тебе, мой друг, о проекте удалить маркиза и оставить меня поверенным в делах. Пиктэ слышал от Воронцова, что Бакунин [112] Петр Васильевич, начальник канцелярии (premier commis) Панина. узнал эту новость из канцелярии Панина, которому кн. Барятинский писал о ней в одной из своих депеш.