Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Четверг, 22.— К брату.

Я писал сегодня утром, друг мой, когда пришел меня навестить кн. Голицин. Мы говорили о его любовных делах, которые идут так плохо, что он готов от них отказаться.

Я не обедал, потому что в четыре часа должен был быть у Щербатовых на репетиции, и пробыл там до семи, поджидая актеров, а затем мы с кн. Голициным отправились к Пушкиной, которая уже два дня как переехала в дом Строгоновых, на Невском. Ужинал у фельдмаршала; там была молодая Головина, прическа и перья которой наделали шума в Петербурге. Матюшкина очень печальна, так как у нее какое-то семейное горе; кроме того, мать ее преследует. Говорят, она уверила свою мать, что кн. Голицин, за столом, сделал ей предложение, и затем публично заплакала. Князь мне сам это рассказывал, и он верит, хотя с огорчением видит в этом притворство и ломанье. Это Зыбина ему наговорила, а он, будучи влюбленным, верит всему, как хорошему, так и дурному. На чувствующую душу все производит впечатление. Любовь сильна, но у нее, зато, большие уши.

Пятница, 23.— К брату.

Я сегодня дал маркизу речь, произнесенную в Берлинской академии г. Формэ, при великом князе. Эта речь может служить образчиком нахальства, низости и глупости.

Сделав несколько неудачных визитов, заехал к кн. Барятинской. Мы проговорили три четверти часа; она очень любезна и умеет вести разговор. Я нахожу, что она, по тону, похожа на парижских дам тридцатилетнего возраста; оттенок философии, примешанный к чувству, делает этих дам очень опасными. Княгиня вполне обладает такого рода кокетством, так как ведь это — кокетство. Говорили о гр. Андрее, которого она очень любила и любит, и который к ней был неравнодушен. Это очень милый малый, говорит она, только голова у него горячая.

Суббота, 24.— К брату.

Говоря о петербургском обществе, я сказал тебе, что оно очень отличается от московского — оно более подходит для иностранцев, встречающих в нем те же нравы, что и в остальной Европе. В Москве более своеобразия, более азиатчины. В Петербурге живет больше иностранцев, их здесь охотнее принимают, с ними чаще встречаются. Но, что странно, так это то, что русские мало сообщаются друг с другом. У всякого своя компания, из которой он редко выходит. Вы не увидите, даже в самых больших домах, того прилива и отлива публики, какой замечается, во Франции, повсюду. В некоторых отношениях это очень приятно, и мне нравится. Голицины, Чернышовы, Щербатовы и Головины живут именно так.

Сегодня я был на даче у последних. Я там обедал с Брюлем и актером Дюгэ. Нелединская поправилась и была очень весела. Мы много говорили в дружеском и доверчивом тоне. Имел я также очень приятный разговор с воспитанницей Монастыря, девицей Дугни (Dougni), которая живет у них. Эта молодая особа очень развилась физически и нравственно. Теперь она и чувствительна, и благоразумна, и остроумна. Общество Нелединской послужило ей на пользу. Шутя, я предложил ей вопрос: в каком виде она представляет себе человека, который бы мог ей понравиться. Она очень свободно отвечала, что желает видеть в нем чувство, ум, основательность и веселость в обществе. Это, мой друг, не похоже на застенчивый ответ девушки, только что вышедшей из Монастыря. Три месяца тому назад, она не могла бы поддержать такой разговор. Ты ведь представить себе не можешь, в каком виде кончают курс эти девицы. Дугни и Глинская не имели никакого понятия о религии, о катехизисе, и не могли сделать сложения (?). Гр. Брюль, который мне это передавал, сам учил их многому, чего они, к стыду своему, не знали. Дугни гораздо понятливее Глинской, что только подтверждает мое о ней мнение.

В город я вернулся к семи часам, и ужинал у Бемеров. С Альбертиной имел длинный разговор о способности вести себя с женщинами; она во многом со мной согласилась. По ее мнению, эта наука мне хорошо знакома, я обладаю ею во всех подробностях. Разговор нас позабавил, что и требовалось. Такого рода разговоры нравятся Альбертине; она очень умна и в то же время забавна.

Воскресенье, 25.— К м-ль де-Брессоль.

Кажется, я говорил вам в последнем письме, что мы рассчитываем зимою возобновить наши старые проекты развлечений — спектакли и проч. Я приглашен в новую труппу кн. Щербатовой; дочь ее, Спиридова, будет главной актрисой. Она молода, красива, умна и желает иметь меня своим чичисбеем.

Я должен был обедать у кн. Лобковича, венского посла, но отказался, чтобы быть вместе с Шарлоттой, которая обедает у Щербатовых.

Она и действительно там была, вместе с своими родителями. Спиридовой не было. В качестве друга дома, я приехал во фраке, а хозяева были еще не одеты: князь — в халате и ночном колпаке, княгиня — также в колпаке, который делает ее похожей на поваренка. Когда приехали Бемеры, то меня послали принимать их, а хозяева бросились одеваться и вскоре вернулись: князь — в сюртуке, сапогах, парике и с ночным (?) платком на шее, а княгиня — в камлотовом капоте. По этому описанию, сударыня, вы не скажете, чтобы мы в России любили роскошь. Но посмотрите на нас во время парадов — не узнаете самых близких знакомых; такое великолепие. После обеда задумали ехать к Спиридовой, и застали там ее свекра и свекровь в таких же костюмах, в каких я застал Щербатовых. Здесь такая нечистоплотная распущенность в нравах. Она была бы благоразумна, если бы только дело ограничивалось одной простотою и костюмы были бы чисты.

Понедельник, 26 и вторник, 27.— К ней же.

Здесь строже, чем где-либо, соблюдается обычай празднования имянин и дней рождения, когда принесение поздравлений обязательно. По этому случаю, я сегодня приглашен к Головиным на празднование дня рождения старшего их сына, гр. Степана, не того, которого вы знаете.

Граф Брюль заехал за мною и мы отправились в шлюпке, с музыкантами кн. Орлова, которых нанял граф. Река была очень красива, ветер свежий, мы поставили два паруса и, благодаря желанию забрать больше ветра, чуть было не перевернулись. На даче Головиных собралось много народа; восемь или десять воспитанниц Монастыря значительно оживляли общество. Мы обедали, потом танцовали в саду, причем я выбрал себе шестнадцатилетнюю девушку, ту самую, с которой я здесь и прежде танцовал — молодую Симонову, не особенно красивую, но обладающую выразительным лицом и очень свежую. Это, конечно, не были вы, мой друг, это не была Шарлотта, но ведь на миленькое личико всегда смотреть приятно. Натанцовавшись вволю, мы вернулись в дом. В восемь часов воспитанницы уехали и я имел, с Нелединской, длинный разговор, в котором она, со слезами на глазах, упрекала меня за шутки по поводу ее ветрености. Эта диверсия, от веселья к чувству, была очень пикантная, и я отдался ей, мой друг, с тою прямотою души, которую вы знаете и которая легко отдается всякого рода развлечениям. Я шутил, рассуждал, читал наставления, но кончил тем, что расчувствовался и просил прощения, которое мне наконец и было дано. С этой молодой женщиной, которую вы, может быть, увидите в Париже, очень интересно познакомиться. Чувствительная душа, доброе сердце и доверчивость, с которою она ко всем относится, привлекают к ней любовь каждого.