Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Я ему рассказывал о своем пребывании в Касселе, где он пробыл бы подольше, если бы наш посланник, де-Грэ, был повежливее. Последний отказался представить его ко двору, находившемуся тогда в Веймаре, так что де-Шимэ пришлось самому просить Виртофа, который его и представил. Правда, де-Грэ был тогда в ссоре с двором, но он мог бы воспользоваться удобным случаем помириться. В общем это было неловко, что меня и не удивляет, так как де-Грэ плохо вел себя в Касселе. Он жил там, например, с одной танцовщицей, причем это совершалось с согласия мужа. Такое поведение, вместе с его глупыми претензиями, как можешь себе представить не могло заслужить ему уважения. Рассказав мне об этом, де-Шимэ прибавил: «желаю чтобы вы не изменились когда будете посланником; этот пост кружит голову молодым людям, которые на него попадают». Мы обещали друг другу встретиться тогда, и вспомнить об этом разговоре. Был у Нелединской, застал у нее Кошелева. Когда он уехал, мы перешли в маленький салон и долго разговаривали. Она просила меня никогда не смеяться над ней при посторонних: «наедине, говорите мне все, что хотите и что думаете». Вообще она отнеслась ко мне дружески-нежно. Кн. Репнин недоволен, что она с ним много говорит обо мне, а она отвечала, что находит удовольствие в разговоре со мною. Однако, вся эта болтовня, в которую я вкладываю много веселости, и на которую смотрю как следует, становится для меня опасною. Нелединская положительно очаровательна. Она просила меня остаться ужинать, и я охотно бы это сделал, если бы не дал обещания Шарлотте.

Императрица пожаловала 1000 р. немецкой комедии, где ее ждали.

С 25 по конец месяца. — К маркизе Бреан.

На зиму у нас составляются проекты новых удовольствий, хотя здесь эти проекты редко исполняются и еще реже удовлетворяют кого-либо когда исполнились. Более всего нас занимают проекты спектаклей и частных вечеров. Эти проекты, еще очень далекие от осуществления, уже успели возбудить много неприятностей, в которые и я замешался. Но прежде всего надо вам сообщить о впечатлении, произведенном здесь одной русской дамою, которую вы нам вернули из Парижа.

Княгиня Барятинская, тридцатилетняя женщина, красивая, изящная и любезная, привезла с собой все моды, манеры и смешные замашки, которые вы в Париже имеете дар сделать приятными, и подражание которым никогда не удается, особенно вне свойственной им обстановки. Здесь Барятинская не особенно понравилась, потому что много говорит о Париже, а мы не любим неприятных сравнений. Императрица нашла все ее моды смешными, а потому и двор, и весь город принялись критиковать их. Выплыли на свет Божий любовные похождения Барятинской; будучи замужем за дурным человеком — одним из сподвижников Петра III — она взяла себе в любовники гр. Андрея Разумовского и уехала в Париж беременной от него. В Париже она родила, прикрыв свое приключение припадком водяной болезни. Муж, однако же, подозревал ее и узнав всю правду от одной из горничных, поставил вопрос ребром. Слезы смыли однако же следы проступка и заставили позабыть его, но в Польше начались новые похождения, вновь поссорившие супругов. Дано было обещание прекратить всякие интриги; но перехваченное мужем письмо доказало, что обещание это не только не исполняется, а что над ним еще смеются. Это сделалось поводом к полному разрыву.

Есть здесь некая Зубова, женщина низкого происхождения, злая, нахальная интриганка, втиравшаяся в лучшие дома для того чтобы поддерживать в них темные делишки и пользоваться денежными выгодами, продавая семейные тайны. Во всем, что касается ее ремесла, она очень не глупа. Разойдясь с мужем, за которого вышла будто бы по любви, и которому по слабости приставила рога на другой день после свадьбы, она сделалась присяжной покровительницей влюбленных девиц и женщин легкого поведения, доверие которых дало ей большую силу в многочисленных кружках лиц, интересующихся такими делами. Зубову презирают, но ею пользуются, а раз попользовались, то начинают и бояться. Барятинская скоро попала в лапы этой женщины, и теперь уж из них не вырвется. Именно Зубова поссорила ее со всем обществом, передавая в преувеличенном виде разные сплетни, ходившие на ее счет в городе. Между тем у Барятинской есть приятельница, некая Зиновьева, урожденная Меньшикова (Menzikof), очаровательная женщина, муж которой состоит посланником, в Испании. Эта Зиновьева благодаря разным несчастиям и превратностям жизни, должна была отдалиться от двора и от света, а потому вместе с Барятинской решилась основать свое маленькое общество друзей, среди которых и я должен был получить место. Этот проект осуществился, общество собралось впервые у Барятинской и в весьма претенциозной обстановке. Я тогда был болен, и на открытии этого общества, названного литературным, не присутствовал. Лектором и главным столпом его вызвался быть молодой кн. Голицин, желающий слыть умным человеком. В свете над обществом стали смеяться, прозвали его «клубом любви», «академией», и проч. Узнав об этих насмешках, я также смеялся, и это теперь поставлено мне на счет кн. Барятинской, которой Зубова представила меня как человека хитрого и опасного. Потребовали, чтоб я оправдался; я отвечал, что не вижу в том надобности; меня за это исключили из числа членов нового отеля Рамбулье. Но с княгиней мы продолжаем встречаться. В сущности, главная моя вина состоит в том, что я друг Нелединской, соперницы Барятинской, которую я нахожу более любезной и которою никогда не пожертвую в пользу княгини, уже хотя бы потому только, что она самая старая моя знакомая.

Спектакли также повели к ссорам. У жены фельдмаршала, кн. Голициной, играют le Roi et fermier, причем у меня отняли роль Люрьеля и дали роль Рюсто. Эта мелочность показала мне, что не следует быть любезным с людьми, не обладающими деликатностью. Я это высказал открыто и хотя сыграл роль Рюсто, которая мне не по голосу, но дал себе слово вперед брать только те роли, которые мне подходят, или совсем не играть. Подозреваю, что душою этих мелочных интриг является молодой Голицин, который желает не допускать меня в кружок Барятинской, где сам хочет преобладать. Думаю, однако ж, что участие его в этом кружке повредить ему в глазах многих, а между прочим и в глазах двора, от которого он ждет назначения на должность камер-юнкера. Все это доказывает, что Голицин не обладает ни умом, ни деликатностью, ни тактом, а с одним здравым смыслом да честностью, которые я за ним признаю, он блестящей карьеры не сделает, и навсегда останется ниже своего положения в обществе.

Воскресенье, 1 декабря. — К брату.

С некоторого времени, мой друг, мания самоубийств вошла в моду. Со смерти несчастного Паскье, перерезавшего себе горло, один повар, француз, последовал его примеру; один англичанин, которого хотели арестовать за долги, размозжил себе череп выстрелом из пистолета; наконец, 20-го ноября, один берлинский негоциант, по имени Бахман, отравился. Этот последний, человек лет сорока от роду, учредил фабрику зеркал на деньги короля Прусского, но дела пошли плохо, король прислал некоего Гергарда обревизовать их, и Бахман, боясь попасть в Шпандау, написал пять писем разным лицам и отравился мышьяком.