Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Оставшись наедине с Паткулем, Перре советует ему принять вызов Котца; «это порядочный человек, — говорит он, — которому вы не можете отказать в удовлетворении». Паткуль вновь отказывается и требует, чтобы Перре был свидетелем, что Котц приходил его убить. «Нет, этого не было, — отвечает Перре. — Я скажу то, что видел, и повторю те слова, которые слышал». — «Если я не дерусь с майором Котцем, — говорит Паткуль, — так покажу другим, что умею драться». Говорят, что эти слова относятся к Шинкену. Котц вернулся от Паткуля во дворец, а я, выходя оттуда, услышал всю историю от Перро, которому рассказал ее Перре. Кстати, фамилия Шинкен (Schinken) пишется Шанкс (Shanks).

Четверг, 24.— К брату.

Все утро, дорогой брат, я занимался своим дневником, который берет у меня довольно много времени, хотя и пишется исподволь. Я жалел бы об этом времени, если бы меня не утешала мысль, что в будущем дневник мой доставит нам обоим много удовольствия. Когда-нибудь я прочту его в семейном кружке, тебе и твоей жене. Вы узнаете всю мою жизнь, переживете со мною все мои мысли и чувства.

Говорил со Щербатовым о кн. Репнине, которого, мне кажется, никто не любит. Это человек возмутительно высокомерный, с невозможными претензиями и без всяких талантов, которыми бы эти претензии оправдывались. Обладая довольно живым, но поверхностным умом, он нравится женщинам, но зато и подчиняется им всецело; удовольствие есть единственный мотив всех его поступков. Работой его в Польше здесь все недовольны, так как он только запутал дела к невыгоде России. Он был влюблен в жену Адама Чарторыжского [128] Изабеллу, урожденную Флемминг, которая потом была любовницей герцога Лозена. , самого страшного врага русских. Подчинившись этой женщине, он, говорят, заплатил ей за ночь покровительством Барской конфедерации, вопреки интересам своего двора. Эта крупная ошибка произвела здесь такое дурное впечатление, что возникал вопрос, не отозвать ли Репнина под тем предлогом, что он сошел с ума. Связи его в высшем обществе обусловили, однако же, иное решение этого вопроса. Репнин был произведен в генерал-аншефы и поэтому должен был вернуться в Петербург. Уверяют, что Императрица его не любит. А между тем, мой друг, после всех его неловкостей и ошибок, после невольной поездки за границу (в Париж, при Чарторыжской), он ухитрился во время войны с турками прибыть в армию и сделаться там необходимым при заключении мира [129] Кучук-Кайнарджийского, договор которого подписан Репниным. , а потом был сделан посланником в Константинополе. Ты видишь, мой друг, что и здесь, как повсюду, великие таланты не пробивают себе дороги, а ловкость, нахальство, интрига всегда добьются, чего хотят.

Пятница, 25.— К брату.

При дворе было торжество по поводу дня рождения великой княгини.

Дело Котца принимает неблагоприятный оборот. Против него вооружили великого князя, и можно думать, что он будет наказан. Паткуль показал, что был в халате, когда Котц пришел требовать от него удовлетворения, что он первый обнажил шпагу и что свидетельства Шанкса и Перре ничего не стоют, так как эти господа — друзья Котца и враги Паткуля.

Обедал у адмирала Спиридова. При дворе был бал, на котором я много танцовал. Ужинал у Головиных. Была там княжна Трубецкая с теткой своей Барятинской. Я говорил с ней, стоя сзади ее стула, что тетке должно быть не понравилось, так как она сказала, что не видит меня из-за перьев на голове своей племянницы, и пересела на кресло, стоявшее рядом с последнею. Затем я вел Трубецкую к ужину и хотел сесть слева от нее, но ее пересадили, под тем предлогом, что из двери дует. Особенно забавно то, что она дала мне подержать свой веер, a сама взяла другой — вероятно у соседки — и когда я после ужина сказал ей, что ее веер у меня в кармане, то она, смотря на тот, который был у нее в руке, сказала: «да, ведь, и этот очень мил». Эти маленькие сценки очень забавны, мой друг, и женское кокетство чрезвычайно приятно, когда мы не бываем им обмануты! Но где же такие мудрецы, которых нельзя бы было поймать на эту удочку? Я таких не знаю.

Суббота, 26.— К брату.

Видели мы, наконец, знаменитый фейерверк, заканчивающий брачные торжества. Он оказался далеко не так хорош, как я ожидал. Последняя декорация была, впрочем, недурна; она представляла храм Гименея, горящий синими огнями, и продолжалась 6–7 минут. Весь фейерверк тянулся минут 25 и стоил 6000 р., т. е. около 30 000 фр. Я сидел рядом с Дерпером, секретарем Митавской ложи строгого наблюдения, и мы о многом переговорили.

Воскресенье, 27. — К брату.

Сегодня состоялся обыкновенный куртаг, на котором я не был. Теперь их, кажется, несколько недель не будет, так как Императрица едет в Царское Село, где, говорят, должен объявиться новый фаворит.

Пюнсегюр должен немедленно ехать. Он хотел сегодня же откланяться Императрице, но Остерман с кислой миной заявил, что это невозможно, так как Императрица не предупреждена. А настоящая-то причина состоит в том, что вице-канцлер желал бы, чтобы ходатайство об аудиенции дошло до него через маркиза. Это жалкая мелочность, друг мой, но в такой мелочной стране нельзя и ожидать ничего другого.

Был на Васильевском острове у Зиновьевой, а ужинал у Бемеров, где встретил Котца. Дела его действительно плохи — великий князь покровительствует Паткулю и подарил ему на днях золотую табакерку.

Понедельник, 28.— К брату.

Говорят, будто все науки, искусства и таланты соединились в Петербурге, но говорят это только те, которые видели Россию поверхностно, или судят о ней по словам Вальтера, да журналистов, состоящих на жалованьи у Екатерины II. Правда, что здесь много различных учреждений, еще больше громко высказываемых предположений на будущее, но ведь это только предположения. Петербург — оглавление ненаписанной книги; он содержит в себе заглавия несуществующих статей. Во Франции вам говорят о петербургской Академии Художеств; но приезжайте в Петербург и посмотрите, что такое называется этим именем. Я был и видел нечто в высшей степени жалкое. Понаделали академиков из людей, которые едва ли годились бы у нас в академию св. Луки. Но это еще не беда — надо же как-нибудь начать — а самое смешное это та накрахмаленная пышность, которою они обставляют свои пустяковые начинания. Секретарь академии из сил выбивался, чтобы произнести по-немецки речь, которая, однакож, никакого впечатления не произвела; затем он прескверно прочел по-французски благодарственное письмо одной нашей провинциальной академии, которой здешняя подарила коллекцию местных камней. Бецкий — великий человек на малые дела — с величественным видом победителя, раздающего империи, роздал несколько медалей. А в заключение это ребяческое заседание закончилось еще ребяческим балетом и комедией, которыми нас угостили. И как бы ты думал, мой друг, кто играл в комедии и плясал в балете? Ученики, мой друг, ученики! Не обладая талантами в живописи, скульптуре и проч., они тратят время на изучение танцев и ролей. Что же из этого выходит? Да то, что из них не выходят ни художники, ни танцоры, ни актеры, а люди, ко всему одинаково мало пригодные.