Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Четверг, 16.— К брату.

Продолжаю беспокоиться по поводу моего дела, особенно в виду отношения к нему Маркиза. Несмотря на то, что все неприятности обрушились на меня только потому, что я следовал его инструкциям, он не считает этого дела своим, a всегда называет его делом шевалье де-Корберона. Это просто возмутительно! Ты знаешь, мой друг, до какой степени сердце этого человека неспособно к нежным чувствованиям; справедливо говорится, что у скупых душа бывает сухая и черствая. А у него нет даже любви к порядку и справедливости, так как иначе он высказал бы истину в моем деле и тем оправдал меня. Это нечто иное как слабый, глупый, нерешительный, человек, который навсегда останется дюжинным. Еще раз повторяю — тяжело подчиняться таким машинам. Де-Верженн — думал сделать мне добро, прикомандировывая к Маркизу, а между тем из этого выйдет, пожалуй, худо, то есть по отношению к карьере, так как философия дает мне возможность жить внутренней жизнью совершенно самостоятельно, и я даже не хотел бы, подобно Маркизу, сознавать себя прежде всего королевским посланником, а потом уже — человеком. Я, мой друг, дорожу более последним званием, и это предпочтение внесет, может быть, в мою жизнь крупицу счастья, несмотря на множество неприятностей, которыми мне угрожает излишняя впечатлительность.

Пятница, 17.— К брату.

Я говорил уже тебе, мой друг, о церемонии благословения Невы [139] Крещенский парад (Прим. пер.). , поэтому теперь повторять не стану. Надо только заметить, что за последние 18 лет в этот день ни разу не было так тепло как теперь. Вообще больших морозов в эту зиму не было.

Обедал у Щербатова, был очень грустен, что все заметили и приписали моему делу. Говорили об этом по-русски, но я знаю что в сочувственном ко мне тоне. Маркиз — единственный человек в Петербурге, мнение которого на этот счет меня не утешает. Кн. Щербатов вчера говорил о моем деле с вице-консулом, который отвечал, что сделал все, что мог. Передавая мне этот ответ, Щербатов прибавил: «Не может ли вам помочь гр. Иван Чернышев?» — «Если бы и мог, так я бы к нему не обратился!» отвечал я шопотом. — «Вы его знаете»: сказал Щербатов пожимая мне руку. Он его тоже знает, мой друг, и презирает, как большая часть порядочных русских. Я рассказал об этом де-Шимэ и хотел рассказать Маркизу, но принц меня отговорил. «Не следует, сказал он, бесполезно обострять свои отношения с такими людьми. Он не избавится от своего ослепления, а вам это может повредить».

Ты видишь, мой друг, до чего меня довели; но за меня разум, здравый смысл, принц де-Шимэ, мои друзья, и даже русские. Чего же мне больше?

Воскресенье, 19.— К брату.

Сегодня один человек принес мне добрую весточку о моем деле. Это — барон Мейер (Mayer), состоящий на службе и большой музыкант. Он дал мне понять, что, по отъезде Робазоми, я получу позволение являться ко двору. Не знаю откуда он получил такие сведения, хотя он часто бывает у кн. Потемкина.

Вечер провел у Голициных. Нового ничего не узнал, так как мы занимались только осуждением новой пьесы: Bureau d'esprit. Собственно говоря, эта пьеса есть критика на общество кн. Барятинской. Подозреваю, что автором ее был Катюльян (Catuellan).

Вторник, 28.— К брату.

Мои отношения к двору не изменились. Зиновьевой кто-то говорил, что отсюда писали Барятинскому, чтобы он потребовал от французского двора моего удаления, выбрав такой момент когда шансы де-Верженна будут падать. Между тем бар. Майер продолжает уверять, что дело мое кончится благополучно, и скорей чем я думаю. Кн. Потемкин будет говорить об этом с императрицею; он это обещал де-Шимэ, о чем передавал Майеру, который переходит в русскую службу чтобы состоять при Потемкине.

Молодой господин провел у меня вечер. Мы говорили об истории, и я показал мою записку о вторжении варваров в Европу. Думаю, что он хочет изложить тоже самое по-русски, покрайней мере он выразил такое намерение прочитав мою записку, которая очень ему понравилась. Его ожидания так же не исполнились как и мои — камер-юнкером он не назначен.

Мне сказали, что сибирскому Нарышкину отрубили голову в крепости (?), но это не правда — он в Москве, куда, по его делу едет фельдмаршал Голицин. Нарышкина, говорят, признали сумасшедшим и засадили в монастырь. Рассказывают, что Тобольский губернатор Чичерин (Sitfcherin) совершает такие ужасные вещи, что его бы следовало казнить, но Императрица не решается на это, сколько по гуманности, столько же из-за страха. Этот страх, мой друг, всегда живет в сердцах деспотов.

В воскресенье, обер-гофмаршалу Голицину дана отставка, с пенсией в 4000 р. Генерал Сиверс, Новогородский губернатор, получил в подарок 20 000 р. Это очень хороший человек, который, будучи ливонцем, заслужил уважение русских; это большая похвала.

При дворе составляется кадриль из 16 человек, в том числе Барятинская. Нелединская, Трубецкая, Матюшкина и гг. Понятовский [140] Станислав, племянник короля Польского Станислава-Августа. , Голицин, д'Юбен и проч. Но Великий Князь, который не выносит Понятовского ни Барятинской, старается помешать составлению кадрили. Он сказал де-Шимэ: «Я очень рад, что вас там не будет; между нами говоря, все это шуты гороховые» (polissons). Со стороны Великого Князя, мне кажется глупо и неприлично было говорить такие вещи иностранцу, которого он знает всего два месяца. Кадрильные дамы в бешенстве, но они не смеют ничего сказать.

В понедельник я был на репетиции италианской оперы, на сюжет Метастазио (Nitelli), сочиненной новым капельмейстером, два месяца тому назад приехавшим из Неаполя — г-н Паэзиэлло [141] Джиованни Паэзиелло восемь лет прожил в России, где, между прочим, сочинил свою знаменитую оперу Севильский цирюльник. . Музыка мне понравилась. Я отправился на репетицию, потому что на придворный спектакль не попаду, но и отсюда должен был скоро уехать, так как в театр, неожиданно, прибыл Великий Князь. Но он все-таки знает, что я был там; де-Шимэ боится, как бы это не произвело дурного впечатления. А я нисколько не боюсь, и, на ужине у Щербатовой, при Остермане, прямо заявил, что был на репетиции и уехал с нее по причине прибытия Великого Князя.

Среда, 29.— К брату.

Я еще тебе ничего не говорил, мой друг, о Датском посланнике, Асфельде, и о слухах, которые здесь про него ходят. Репутация его не лучше чем других, прочих; над ним все смеются. Говорят он так скуп, что сидит, с женой и компаньонкой, при одной сальной свечке. После обеда, он сам осматривает сколько вина осталось в бутылках, затыкает их мякишем белого хлеба и запирает у себя в кабинете. Сам ходит на рынок за мясом; нигде не бывает и жену никуда не пускает, из скупости. А между тем этот человек получает 25 000 р. в год. Можешь судить насколько его мозг способен производить великие идеи.