Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Императрица сделала прекрасные подарки артистам итальянской оперы: мужчины получили золотые табакерки, а Бонафини — бриллиантовую брошку. В тот же день, Гримм получил табакерку с портретом Императрицы, а Домашнев — 5000 р., 1000 р. прибавки к жалованью, и табакерку в 2500 рублей.

Ты знаешь, мой друг, что де-Шимэ, благодаря Лобковичу, не пустили в театральную ложу, предназначенную для лиц дипломатического корпуса, а между тем Понятовского приняли. Это не очень приятно для де-Шимэ, хотя надо заметить что Понятовский играет здесь роль польского посланника, так как прислал благодарить Императрицу за границы. Он не представил, однакоже, верительных грамот, а потому его следовало бы рассматривать только как племянника Польского Короля. Кроме того он не в больших ладах с двором, особенно Великокняжеским.

Де-Шимэ имел сегодня большой разговор обо мне с гр. Паниным, который совершенно откровенно высказался насчет Маркиза. Он прекрасно знает, так же, как Императрица, что именно Маркиз послал Рабазоми в посольский дом прежде чем я узнал об этом; что вернувшись домой в полночь, я уже застал его в своей комнате, и оставил ночевать только по приказанию Маркиза. Панин прибавил также что к нему, от имени Маркиза, приходил аббат Дефорж, который дал честное слово, что Рабазоми в посольстве нет, тогда как последний был там. Вот это то честное слово, сказал Панин, и было причиною того, что де-Корберона наказали вместо его патрона. «Не люблю я этого аббата, заметил Панин, и манеры его, и речи мне нравятся». Но против меня существуют другие обвинения. Этим летом, в Петербурге, какие-то путешествующие французы наделали грязных шалостей; Остерман получил от Императрицы приказание просить Маркиза принять против них строгие меры. Вот и меня замешали в эту историю, хотя ты, мой друг, видел из моего дневника что я в это время хворал лихорадкой, и никаких сношений с безобразниками иметь не мог.

Четверг, 30.— К брату.

Боже мой, как растут сплетни! Как они распространяются, усиливаются, видоизменяются!

Нормандец рассказывал сегодня у Бемеров, что Императрица читала вчера нешифрованную депешу де-Верженна к маркизу, в которой он будто бы потешается над делом Рабазоми, и проч. А де-Верженн, напротив того, в своей депеше, действительно нешифрованной, одобряет благоразумное поведение маркиза в этом деле и выражает убеждение, что оно не может повредить ему в глазах такой мудрой и просвещенной монархини, какова Императрица.

Я всегда думал, что дело Рабазоми не было настоящей причиной моего удаления от двора, а теперь, узнав в каком виде оно было представлено Императрице, я в этом окончательно убедился, и полагаю, что узнал настоящие мотивы моей опалы. Я тебе говорил о Пиктэ, прожившем здесь около тринадцати лет. У меня были с ним сношения, и когда Императрица его выслала, то я не мог отказать ему в рекомендательном письме к де-Верженну. Он, в свою очередь, тоже имел неблагоразумие письменно поблагодарить меня за прием, оказанный ему министром, да и сам министр написал мне по этому поводу нешифрованное письмо. Все это было прочтено и поставлено мне на счет. Ну, конечно, мой друг, они могли меня упрекать за такую переписку, но если бы я был здесь посланником, то и тогда старался бы пользоваться своими знакомствами на благо обеих стран. Таков, по моему, главный принцип политики: посланник не должен пользоваться своим знанием страны, в которую послан, к ее невыгоде, иначе он будет содействовать не сближению стран, а к усилению вражды между ними.

Мне приписывают еще другие проступки, в которых я уже решительно невиновен; таковы, например, сношения Сен-Поля и Пюнсегюра с Шампаньоло, у которой я, всего один раз, восемь месяцев тому назад, провел четверть часа, да и то против воли. Готов в этом поклясться чем угодно. Между тем, из намеков Нессельроде видно, что именно сношения с Шампаньоло являются главным против меня обвинением. Этим я, должно быть, обязан фальшивому доносу Ивана Чернышова, который, будучи низким, лживым и злым человеком, способен на все, а меня терпеть не может.

Пятница, 31.— К брату.

Шарлотта говорит, что Императрица дуется на генерала Бауэра [142] Дармштадтец на русской службе; говорят, он много содействовал победам Румянцова. , за то, что он намеревался перейти на французскую службу, как это выяснилось из нешифрованного ответа де-Верженна маркизу. Посылать такое письмо нешифрованным было, разумеется, весьма неблагоразумным поступком со стороны версальских канцелярий. Дочь Бауэра, фрейлина, тоже заслужила неблаговоление Императрицы тем, что привезя из Дармштадта письма к покойной великой княгине и не застав уже ее в живых, отправила эти письма обратно, вместо того, чтоб передать их Императрице.

Ты видишь, друг мой, как здесь относятся к свободе и чужим секретам. При такой форме правления это и не удивительно. Бауэры не хотят здесь оставаться и в текущем году уедут.

Суббота, 1 февраля. — К брату.

Сегодня я обедал по-русски, в полном смысле этого слова. Это был чисто военный обед у полковника Вяземского. Говорили о военном сословии и согласились, что в России оно не пользуется таким уважением как во Франции. Здешние офицеры не обладают корпоративным духом, потому что свободно могут переходить из одного полка в другой, что и мешает развитию прочных связей.

Молодой Нелединский, немножко подвыпивший, принялся горячо толковать о политике и морализировать. Жаль, что этот молодой человек начинает кутить. Он много читал, и голова у него хорошая, но он может погибнуть для родины и общества, если будет предаваться кутежам, даже и в них внося резонерство.

Дело мое не двигается. Спиридова говорит, что де-Шимэ значительно его подвинул; не знаю. Кстати о де-Шимэ; граф Панин, разговаривая с ним о Лясси и о влиянии последнего на маркиза, сказал: «Если бы кто-нибудь собрался разрушить Империю, то не мог бы лучше приняться за это дело». А между тем не только Лясси был оракулом для нашего маркиза, но и Нормандец — тяжелый Нормандец — наследовал ему в этой роли [143] Нормандец, в это время, заведывал испанским посольством, за отсутствием Лясси, получившего отпуск. . Они по два, по три часа несколько раз в неделю просиживают вместе; один только Бог знает, какую они там политику делают.

Воскресенье и понедельник, 2 и 3.— К брату.

Толки о моем деле продолжаются, но какие толки? Кн. Щербатов, например, рассказывает что я танцовал, на придворном балу, в военной форме. Да хоть бы и так! Что ж тут необыкновенного в стране, где не только все военные танцуют в мундирах, но и большинство иностранных посланников не носят другого костюма.