Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Затем де-Верженн ответил на вторую депешу по поводу моих отношений ко двору. Он ясно и категорически меня оправдывает, что дает мне возможность не бояться гнева моего правительства. Но Комбс говорит, что для Маркиза такой ответ не может считаться благоприятным. И он прав: Маркизу ответили на рапорт, написанный с целью самооправдания, обвиняющий Императрицу и ее министров в предубеждении. Будет ли здешний двор доволен такой постановкой вопроса? не захочет ли он оправдать свое поведение? Что касается меня, то мне обещают скорое окончание дела в мою пользу; говорят, Императрица обещала вернуть меня ко двору когда уедет Робазоми. По правде сказать — не ожидал чтобы мною так много занимались. Комбсу писали из Риги, что я уезжаю.

Вторник, 4.— К брату.

Наше положение здесь, мой друг, с каждым днем становится затруднительнее, потому что Маркиз подает поводы к толкам, весьма для него неблагоприятным, а это падает на всю нацию. Его вечные, таинственные совещания с бедным Нормандецом, возвеличивающие этого ничтожного поверенного в делах (чем он уже хвастается), никого, конечно, не пугают, но они дают повод смеяться над нами. Маркиз действует непоследовательно и неловко, является игрушкой в руках Ивана Чернышева и Лобковича, наконец стесняет решительно всех. А в домашних делах им руководит аббат Дефорж, пользующийся здесь дурной славою. Все идет к черту, а Маркиз только радуется. Де-Шимэ видит, что дело идет плохо, и сердится, но это ничему не помогает.

Принц де-Шимэ оригинальный человек. Если я до сих пор не очертил тебе его характера, так только потому, что это не легко. Не получив хорошего образования, и не обладая от природы стойким и цельным характером, он, вероятно, вырабатывал различные убеждения, противоположные наследственным предрассудкам и неподходящие к его положению, а кончил тем, что ничего стойкого и последовательного не выработал — в его-то годы, когда люди уже перестают меняться. С одной стороны, он очень высоко ставит свое происхождение, а с другой, по привычке к придворной жизни, способен унижаться; резкий, в тех случаях когда не встречает препятствий своим мнениям, он становится мягким, когда не чувствует за собою силы поддержать их, или когда надеется выиграть променяв их на чужие. Не обладая большим самолюбием и не имея определенных целей, он постоянно колеблется между крайностями, смотря по влиянию окружающих обстоятельств. Многообразие форм, в которых он, таким образом, является, заставляет предполагать отсутствие у него и характера и ума; между тем он не глуп и не фальшив, а просто крайний эгоист, притом слепой. Непоследовательность и неопределенность его поведения заставляет иногда предполагать в нем отсутствие сердца и даже честности, а между тем он не жесток и не бесчестен. Исключительный эгоизм, заставляющий его все относить к самому себе, доводит его иногда до ребячества, делает мелочным и смешным. Прибавьте к этому отсутствию душевной твердости, слабость физическую, и вы не удивитесь, что принц де-Шимэ то является слишком высокомерным, то чересчур скромным; то очень доверчивым, то очень замкнутым; то подозрительным, то слепым — веселым, печальным, философом, мизантропом, беззаботным, скупым, ищущим удовольствий — одним словом самым непоследовательным, самым неуравновешенным, а потому, без сомнения, и самым несчастным человеком.

Вторник, 25.— К брату.

Я тебе часто говорил, мой друг, что любовь и дружба утешают меня в несчастии. Во главе моих здешних друзей стоят Бемеры, а за ними следуют Щербатовы, Головины и Нелединская. Я только и живу в их обществе, приятно удивленный постоянством русских в дружбе, и с своей стороны культивируя это постоянство.

В четверг 6-го я ездил, со Спиридовыми кататься на санях. Доехали мы до фарфорового завода, который я уже знаю. Нет там ничего особенно хорошего и замечательного. Фаянсовый завод лучше: там есть рисовальная школа, очень хорошо поставленная. Она учреждена для мужицких детей (petits moujiks), которые живут в очень чистеньких дортуарах, где у каждого своя постель (?). Рядом с дортуарами находится большой зал, в котором они едят, работают и разыгрывают пьесы — благодаря лишенному смысла Бецкому, театральная мания проникла всюду.

В воскресенье я обедал у тех же Спиридовых, а затем мы смотрели бега на санях, устраиваемые на Неве, в Галерной (Galernof) [144] Как видно будет ниже, слово Galernof обозначает именно Галерную улицу, или лучше сказать Английскую набережную, а не Галерную гавань (Прим. перев.). . На этих бегах всегда бывает много народа и они довольно красивы.

В среду, 12-го (по здешнему 1-го), захворал Гарри. На другой день болезнь его усилилась. Я ужинал в этот день у Головиных и старая графиня гадала мне на картах, причем предсказала перемену к лучшему в моем положении. Кроме того она объявила что особа, которую я люблю, в свою очередь нежно меня любит; что проектам нашим, на счет брака, не суждено сбыться в близком будущем; что я, тем не менее, впоследствии буду счастлив; что скоро я узнаю новость, которая меня очень обрадует и удовлетворит; что этой радостью я буду обязан человеку, которого я мало знаю, но который мною очень интересуется и что, по окончании моего дела, этот человек уедет в Москву.

В воскресенье, 16-го, я ухаживал за Гарри, слабость которого меня очень беспокоила. Зубной врач, Дюбрейль, его друг, видимо начал отчаяваться, а Комбс, по своему обыкновению, ничего не говорил. Вошел Маркиз с саксонским посланником, бароном Сакеном. Я их встретил довольно холодно, особенно последнего, потому что не до них было. Погревшись немножко, Маркиз сказал: «Вы можете поблагодарить барона. Благодаря его дружеским стараниям, ваше дело благополучно кончилось — можете вернуться ко двору». Признаюсь, мой друг, я не был ни удивлен, ни обрадован этой новостью; даже не нашел подходящих выражений чтобы поблагодарить Сакена и обещал сделать это после. Сообщив мне, что опала снята через кн. Орлова, посетители удалились. А как только они вышли, то невозможность сообщить принесенную ими новость бедному Гарри, его тяжелое состояние, ожидание дурного исхода, до такой степени потрясли меня, что я разразился слезами. Комбс стал меня уговаривать; актер Дюгэ, бывший тут же, подумал, что мне приказано вернуться во Францию, и все мы повесили носы, вместо того чтобы радоваться. Должен отдать справедливость Маркизу — в этом случае он оказал мне услугу не ради блеска, а из дружбы.

На другое утро Гарри стало лучше и у нас родилась надежда спасти его от страшной болезни, потому что у него была холера (cholera morbus).

В среду я должен был ужинать у Спиридовых, так как мать и две дочери собирались, на другой день, ехать в Москву. В десять часов вечера я вернулся посмотреть Гарри, обещав Спиридовым приехать завтра обедать и проститься с ними. Новость о моей реабилитации при дворе уже распространилась по городу; Спиридовы поздравили меня с такой простотой и наивностью, которая сохранилась только в провинции. Я был от нее в восторге. Особенно старшая Спиридова, которой, всего 16 лет, свежая как роза, наговорила мне любезностей и даже пропела вполголоса: «Какое счастье! Он прощен! Значит все мы прощены!.. И в особенности — я», добавила она шепотом. Ты понимаешь, мой друг, какое впечатление должны были произвести эти слова, сказанные молоденькой и хорошенькой девушкой потихоньку, на такого шалопая как твой брат! Я был тогда шалопаем в душе, мой друг, и стал бы им на деле, при случае… но… надо же быть нравственным.