Юрий Папоров - Рыбка из «Аквариума»

Петр Тарасович принес с рынка букетик первых подснежников и преподнес их Любови Акимовне, у которой был свободный от театра день. На дворе набирала силу весна 1985 года. К рулю управления страной пришел Горбачев.

После утреннего чая супруги поехали в Осокорки, на дачу. В комнатах было сыро, и они затопили печь.

В театре, в доме Виталия Порфирьевича, где Любовь Акимовна также была радушно принята, только и говорили о надеждах, вспыхнувших в кругах интеллигенции в связи с приходом нового генсека.

— Знаешь, Петрусь, я очень часто думаю о том, что прежние руководители — один Шелест чего стоил — привели страну к пропасти. Понимает ли это Горбачев? — неожиданно завела политическую дискуссию Любовь Акимовна. — Ведь столько жулья кругом развелось. Не поверишь, мне даже предлагали «купить» звание народной артистки. Даже сумму называли…

— А ты знаешь, Люба, что мне на днях сказал дворник прежнего моего дома? «Гутарит-то он гладко, а вот мы посмотрим, будет ли в деле сладко».

— Странный этот человек. Я все думаю, как и зачем он к нам ходит?

Петр промолчал, хотя и мог бы сказать, что по заданию КГБ.

— Жулья много, это верно, — согласился он с женой. — Начальство ворует, почему же остальным сидеть в стороне? Ты обратила внимание, что почти каждый стремится заполучить диплом высшего учебного заведения? Не само образование, а именно диплом. А спрос рождает предложение, «корочки» появились в продаже. Дворнику я, Любочка, отказал от дома. Хватит! Ты бы видела, как его пышные, опущенные книзу усы, как у Тараса Бульбы, при этом нервно зашевелились. Он хотел было что-то сказать, но передумал, махнул рукой и ушел.

Люба удовлетворенно кивнула. И тут же забыв о незваном посетителе, который им обоим изрядно надоел, продолжила мысль о заполнивших жизненное пространство нечестных людях.

— Да и у нас в театре косяком пошли актеры, не желающие трудиться. Только и думают, как стать любимцами Щербицкого, получить звание, премию, квартиру…

— Вот увидишь, Люба, скоро все изменится, — убежденно произнес ее супруг. — Весна на дворе!

В Киеве оказалась проездом, ненадолго великая балерина Майя Плисецкая. Они встретились с ней в доме главного режиссера театра русской драмы.

Майе Михайловне почему-то показалось, что Петр Тарасович — известный украинский писатель, и она заговорила о том, что мечтает написать книгу о своей жизни, и не столько сценической — об этом могут написать и другие, — сколько человеческой.

— Не думайте, что если я стала известной, то этим была отгорожена от всех безобразий, творимых в стране.

— А мы-то, грешные, считали, что вы на Олимпе живете, — искренне изумился Петр.

— Чем выше Олимп, тем больше подлецов. Но я конкретно о тех, кого в обязательном порядке пристегивали ко мне в любой зарубежной поездке. Дармоеды, соглядатаи, не знающие ни единого слова ни на одном иностранном языке. И занятие-то какое — выискивать малейший повод, чтобы раздуть целое «дело», сочинить историю, выставить себя в геройском свете. Хотела, мол, остаться, сбежать. Если бы не мы, не наша зоркость…

— Государство этим выказывает свою слабость!

— И низость! Поэтому все мы, советские, — запуганные, затюканные, нищие, всего. боимся. А наша власть — надменная, ханжеская, изолгавшаяся, в добротных шевиотовых костюмах из специальных цековских ателье. Не знаю, станет ли Горбачев исключением на общем фоне. Уж очень много он говорит. Не заболтает ли перестройку?

Потом разговор опять зашел о препятствиях и унижениях, чинимых властью деятелям культуры. Видимо, это была «больная мозоль» Майи Михайловны.

— Представляете, — горячилась она, — в любом европейском турне дня не проходило без плевков в твое самолюбие. Цемент системы до сих пор — страх. Он вошел в генетический код наших сограждан как главная составляющая. Ведь так?

— Очень смело, но точно! Это действительно так.

Родион Щедрин, муж Майи, увидев раскрасневшееся лицо своей благоверной, поспешил переменить тему разговора. На этом страстные, полные правды и боли высказывания Майи Плисецкой завершились, но Петр Серко был до глубины души поражен их накалом.

Ночью Петр долго не мог заснуть. Внезапно он ощутил себя в Мехико, увидел Кристину. «Как она там? Хороший, верный человек!» Он не мог бы и вообразить то, что с Кристиной произошло.

Она читала донесения наружного наблюдения о том, что в советском посольстве произошли какие-то взволновавшие всех события. Видела фотографии «дипломата Ефимова», которого под руки сажали в самолет «Аэрофлота». Она поняла главное — московское начальство за что-то жестоко наказало Мишеля Рода. Его нет, и слово, данное умиравшему отцу, теряет силу. Кристина договорилась с резидентом ЦРУ в Мексике, с его помощью уволилась из тайной полиции, сдала в аренду квартиру и уехала на работу в США. За час до отлета, Кристина вручила Лоренцо Маццини записку, в которой поклялась памятью отца и дружбой с Родом не делать ничего, что могло бы помешать дальнейшей работе людей из группы Мишеля Рода.

Примерно так же поступил и подполковник, уже старший офицер генштаба армии Мексики. Его поручили радисту взять на связь. Раз встретившись с новым человеком, подполковник в письменной форме отказался от дальнейшего сотрудничества, однако заверил, дал честное слово офицера, что, если его не станут шантажировать, свои отношения с военной разведкой СССР он сохранит в тайне.

С той поры, как Петр Серко беседовал с Майей Плисецкой, Советский Союз просуществовал еще пять лет и… приказал долго жить. Но Бюро АПН в Мехико некоторое время еще продолжало существовать.

В один из дней бурного для России 1991 года туда пришла со своим делом мексиканская женщина. Ее приняла журналистка Эмма Ландышева. По ее словам, посетительница была «очень привлекательна, пластична, моложава, с живым и твердым характером».

То была Глория Ортега, мать троих взрослых дочерей Анны, Ирины и Елены. Она молча выложила на стол перед Ландышевой набор фотографий, в том числе мужа в возрасте двух лет, и его матери Галины Александровны, которые генерал Прожогин в спешке не нашел в бывшем доме полковника Серко, а также ряд фото, сделанных в день бракосочетания в кафедральном соборе.

— Это мой бывший муж… Мишель Род, а также Петр. Фамилии его настоящей я не знаю, но он был русским шпионом в течение двадцати лет. Прибыл в Мексику со швейцарским паспортом…

У журналистки приятно захолонуло в душе — горячий материал!

— А дальше?

А дальше Глория в течение трех часов кряду поведала в деталях свою жизнь. Эмма Ландышева окрестила повестование «историей любви и измены, которая печально оборвалась и не могла иначе окончиться».