Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Страшно писать все это, но в этом луч надежды не погибнуть. Н.Вревская».

28 июня. Кокошкино. «Итак, уважаемый М. М., вы увлечены Вашей работой. Это хорошо. Беда, когда человек ни холоден, ни горяч. Я помню всегда слова моего любимого писателя: "Чем труднее слагались условия жизни, тем крепче и даже умнее я чувствовал себя". И это действительно так. Человек преодолевает препятствия, а не препятствия человека.

Нам всем хочется Вас видеть. Комната Ваша в порядке. В сенях трещит сверчок. На терраске стоят ульи, и слышно гудение пчел. Молоко есть, а если выдадут хлеб — ну, совсем Луккуловский пир. Ведь я думала — в Чкалове Вас захвалили, материальное положение улучшалось, квартира для главного врача ремонтировалась, новые знакомства завязались, что Вы не уедете оттуда, а для Вас все это оказалось ничем…

Всего хорошего. А.Крюкова».

25 июня. Чкалов. «Уважаемый и дорогой друг! Повеяло родным, когда увидела Ваш неразборчивый почерк. Ах, М. М., зачем, зачем Вы уехали от нас! Подчас журили, строги были, но работать с Вами было приятно. В поликлинике сплошной стон стоит, и все беспрерывно вспоминают М. М. А Вы, пожалуй, променяли на лучшее: климат лучше, работа в стационаре интереснее, к родным ближе. А нас совсем доконали, совсем. Крепко жму Вашу руку. Полина Левенсон».

30 июня. По газетным сведениям, 20 января нами был с боем занят Острогожск. Там оставалась у меня моя приятельница Софья Федоровна Яковлева. В Чкалове я еще имел письма от нее. Фронт разъединил нас. Эти полгода я наводил справки о ней и ничего не получил. По-видимому, свидетельница дней моей юности погибла. С января 1899 года мы крепко и хорошо знали друг друга. Чему, чему не был я свидетелем в жизни С. Ф. — счастливого брака, очень недолгого, а затем смертей — мужа, сына, сестер, матери и даже старых преданных слуг. Одиноко кончала С. Ф. свои дни в Доме инвалидов. Хочу одного, чтобы смерть к ней пришла не с муками голода, а смерть «военная». Она заслужила ее всею своею честною жизнью…

1 июля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Последние три дня жил в Москве. Было мне там очень тяжело. Жаль Анну Михайловну. Ей труднее всех. Болеет Ирина, а она мечется на своих больных ногах.

В Москве я был по делам, и мне в ней не было покойно. Я чувствую себя там затравленным зайцем и таким же виноватым, как заяц. Я не ночевал дома ни одной ночи… Во Владимир вернулся с радостью, привез книг и думаю продолжать свои воспоминания. Дело идет к вечерам, лампа у меня на столе горит — пора кончать неоконченную главу "После Володи". Ваш М. М.».

2 июля. Муром. «Получил Ваше тревожное письмо, дорогой М. М., и порадовался, что "страшное" осталось уже позади и Вы во Владимире, и все благополучно.

Дорогой мой, мне больно за Вас и за многих таких людей, как Вы. Таких нужных и полезных, особенно в настоящий момент.

Я живу по-прежнему. К хирургической нагрузке прибавилась огородная. Устаю здорово. Крепко Вас обнимаю. Ваш Н.Печкин».

5 июля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Как я рад Вашему письмецу. Вы хотели лишить меня общения с Вами — я не смел настаивать и покорился этому, как и многому другому в жизни. Думаю, что все Ваши настроения связаны с физическим состоянием. Лучше оно, лучше и настроение. Я понимаю это и только обвиняю себя за мое бессилие быть Вам полезным.

О себе скажу, что работаю очень много. Взял еще заведование другой больницей. Дела масса, но работаю с увлечением. Сейчас ремонтирую и реставрирую прекрасное здание конца XVIII — начала XIX века с бывшей церковью. Это меня очень занимает. Связался с местным музеем. В ближайшие дни покажут мне Успенский собор. До сих пор я еще не мог проникнуть в него.

В свой ближайший наезд в Москву смогу побывать в Загорске. Теперь ведь на сто километров можно ехать свободно.

Анна Мих. до сих пор не может добраться до меня. Огорчает это меня очень. Ваш М. М.».

8 июля (из дневника). «За все слава Богу». Больше мне нечем охарактеризовать мою жизнь здесь, мою работу, мое самочувствие. Преуспеваю. Поработал я за это время хорошо и утвержден главным врачом и 1-й Советской больницы. Это оттого, что я сумел 2-ю больницу сделать светлой, чистой, с хорошим воздухом, с подтянутым персоналом и обслуженными больными. Это же предстоит сделать мне и в 1-й больнице, но только в большем и трудном масштабе.

Побывал за это время в Москве. Я травмирован ею, и у меня там создается тревожно-мнительное настроение. Вернулся сюда с радостью и вновь почувствовал себя уважаемым человеком. Вечера в Москве прошли так: был на концерте в Большом зале консерватории. Сорок лет хожу я в этот зал. Сколько перемены во мне, сколько событий в мире произошло за эти 40 лет!

Москва с наступлением сумерек страшна… А музыка звучит вечностью «vita brevis ars longa»… Второй вечер провел у Любочки.

У нее в гостях «настоящий генерал», и мне было любопытно посмотреть на эту породу людей. Наконец, третий вечер провел у Сережи Симонова. Там были пианисты Софроницкий, Оборин, ученый секретарь консерватории И.И.Любимов, которого я очень люблю. Последний рассказал много занимательного о положении и состоянии церкви. Трудное и скользкое ее положение. Настоящий народ вымер. Остались оборушки, приспособленцы, хорошо еще, если они честны, но ведь нет и этой уверенности.

Читаю с наслаждением Барсукова «Жизнь и труды Погодина».

8 июля. Кокошкино. «Тяжело мне было узнать, уважаемый М. М., о гибели Георгия Диомидовича Бубликова. Вспоминаются его детски радостная улыбка при примерке Вашей белой шляпы, или закутанная в плед фигура за столом. Много в нем было детской непосредственности. И с каким наслаждением он впитывал дни в Кокошкине. Вы, конечно, были к нему несправедливы, услав его отсюда. Дни радости человек воспринимает редко, и не надо их нарушать. Перевоспитывать?.. Да, воспитывать человека и то можно до 8—10 лет… А сколько при этом нужно любви к нему и снисхождения, и в то же время справедливости. Ну, что же делать — прошлого не вернешь. В память его и Володи будем осторожнее с другими. Не нам перевоспитывать людей. Перевоспитает их жизнь без нас. Если же можно дать радость человеку и возможность отдохнуть душой — должны дать, чтобы светлые воспоминания об этом согревали его в скорбные и тяжелые дни. Всего доброго. А.Крюкова».

15 июля. Тифлис. «Дорогой М. М., нет писем Ваших, беспокоюсь. Сведения из Москвы о Вас дают пищу всяким домыслам. Я писала уже Вам — благодарила за деньги. Я получила их. Силы совсем ослабели. Голодаю, ем один хлеб почти, столовой нет. Жара, клопы, пыль, отсутствие воды — все омерзительно в этом городе. Одно хорошо — нет пиратов воздушных… Одиночество меня страшит, чужой язык угнетает. Вообще, нет сил и больно это сознание.

Привет. Н.Вревская».