Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

2 июня. Загорск. «Дорогой М. М., спасибо Вам, что наконец написали. Я очень тревожилась. Хотела ехать в Москву узнавать, что с Вами. А моими ногами — это очень трудное дело; у меня, по-видимому, цинга, и я почти не могу ходить.

Владимир — замечательный город. О нем мне много рассказывала С.В.Олсуфьева. Там хороший музей — сходите.

О себе что и писать? Радуюсь чудной погоде из окна. Не работаю из-за ног. Да я, верно, больше уже и не смогу работать. На Пасху провела день у могилы Володи, убрала ее и очень хорошо провела день.

А вас я прошу не скорбеть и знать, что это Вам полезно, пожить самостоятельно и менее избалованно. Анну Мих. же очень жаль. Очень она огорчается, что Вас не опекает и не с Вами.

Посылаю Вам выписки из отцовских книг, которые для Вас сделала в прошлом году и которые, вместе с чтением Псалтири, дали мне возможность перенести нечеловеческий голод прошлого года.

Думается мне — в преддвериях вечности стою я, и хочется молчать, молчать. Простите, если больше не буду писать. Хочется слушать одно молчание. Не обижайтесь и не огорчайтесь. В молчании больше правды. Все наши слова — пустая болтовня. А жизнь так серьезна… Ужасная потребность молчать. Т.Розанова».

5 июня. Ковернино. «Уважаемый Мих. Мих. Вы правы в Ваших опасениях. Петра Семеновича Осадчего больше нет. Он скончался 21 мая. В этом году он очень ослабел, больше лежал — все зяб. Месяц тому назад у него поднялась температура до 40 градусов, и он потерял сознание. Оказалось рожистое воспаление. Пошли затем нарывы, пролежни, перестал спать. Нужно было все время переворачивать его, менять белье. Когда меняли белье или приходилось сажать, — это было вроде "снятия со креста". Когда стало совсем плохо, свезли в больницу. С 20-го перестал говорить, не отзывался, изредка только оглядывался и лежал с полузакрытыми глазами. К ночи глаза его уже не смотрели… Труп перенесли в мертвецкую. Кругом поле, нет никого. Мы с сыном Андреем вымыли его и одели, а потом с ним же в две лопаты вырыли могилу. Только не работала голова. Вырыли в ряд с другими, а можно было вдали на полянке. Кладбище среди полей, окружено соснами. 22-го мая в военкомате достали лошадь и человека опустить гроб. Провожать вышли медсестра и наши воспитательницы, а мне хотелось быть только с Андреем…

Желаю Вам здоровья. Н.Иваненко».

8 июня. Москва. «Миша, родной мой! Жизнь в Чкалове кажется мне сказкой. Сейчас меня пугает и не дает жить Володя. Он приехал из Чкалова в жутком состоянии — вероятно, все время был голоден. А что я могу дать ему здесь? У нас одна картофелина на трех. Устраиваться на работу на 400–350 рублей в получку, плюс карточка служащего — голодная карточка — это тоже не выход из положения. Он решает вернуться в Чкалов на свою работу, запастись там овощами и к осени вернуться сюда. Это, может быть, и правильно, но жить ему там "на птичьем положении" одному с паршивой столовой — тоже свалится, а свалится, так и не встанет. Думаю, организм его уже потерял свою сопротивляемость. Нет ли чего около тебя во Владимире? Ему нужно только отдышаться, подкормиться, и он будет опять работать.

Тебе на рынке достала мыла по 220 руб. за кусок. Кофе не нашла. Ну, пиши. Я рада за тебя. Господь с тобой. Аня».

12 июня. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Получил Ваше письмо с "молчанием". Я понимаю его настроение и преклоняюсь перед ним, но хочу верить, что жизнь еще не уйдет от Вас, а с нею вернется и желание общения с близкими Вам людьми.

У меня три дня погостила Ирина. Ее приезд окончательно примирил меня с Владимиром. Она внесла в мою суровую комнату столько тепла, столько душевной близости, что я долго буду чувствовать их. И она сказала мне как-то во время прогулки: "Дядя Миша, все красивое в моей жизни связано с Вами, или исходило от Вас". И я верю этому.

Теперь буду ждать приезда Анны Михайловны. Вы, должно быть, еще не знаете, что я никогда "не скулю", не впадаю в уныние и, конечно, огорчать А. М. нытьем никогда бы себе не позволил. Да и почему мне ныть? Господь все так устроил, что я могу лишь радоваться. И моим в Москве я помогу, и пожить мне одному неплохо. И церковь рядом на кладбище. Правда, поп там рыжий и противный, и "живоцерковный", да я что-то верю, что он долго не останется.

Будьте здоровы. М. М.

За выписки спасибо».

13 июня. Кокошкино. «Уважаемый М. М.! Наконец, получила известие от Вас. Ведь не в Ваших правилах не отвечать на письма. Много воды утекло за это время. Ваше письмо дышит покоем и отдыхом настоящего и тяжелыми воспоминаниями о московских неделях. Душевно рада, что Вы обеспечены питанием и имеете отдельную комнату. Я ни о чем подобном и не мечтаю и на свою жизнь смотрю, как на хороший материал для "писанины". Это помогает в жизни многое переносить. Порой становится в очень тяжелые минуты смешно — ну, и задалась же жизнь! Но эта жизнь создала между мною и девочками чудесный душевный мирок, где они являются часто более старшими, так как они ближе к современности. Если нам удастся в жизни встретиться, мы устроим чаепитие, достанем манной крупы и кашу сварим на молоке… Вот что будет!

Всего хорошего. А.Крюкова».

14 июня. Архангельск. «Дорогой М. М.! Письма мои не могут за Вами угнаться. Я написал Вам в Чкалов, дважды в Москву и вот третьего дня узнал Ваш новый адрес. Ваше описание Владимира очаровало меня. Я вспомнил, как когда-то давно проезжал мимо него, любовался им и Клязьмой, и так захотелось из холодного, чужого Архангельска перебраться во Владимир. Подумайте об этом и напишите. Я рассчитываю побывать в Москве, может быть, мне удастся на денек пробраться к Вам. Ваш Г.Косткевич».

19 июня. Москва. Торфоразработки. «Дорогой М. МЛ Я Вам сто лет не писала. Это потому, что с января я устроилась работать (бесплатно, за питание) в госпиталь в Москве. Все условия нашего быта были таковы, что все равно нельзя много работать, а следовательно, и зарабатывать. Когда госпиталь перевели в другое место, мечтала опять так же устроиться — художником, как вдруг мне предложили ехать на торф "для наглядной агитации и пропаганды". Работа бесконечно интересная и столь разнообразная, что даже трудно перечислить все то, что за это время сделала. Устала я, однако, зверски. Вытягиваю всю эту громадную, напряженную работу только потому, что нас очень хорошо кормят… Вы чувствуете по этому письму, как я бодра и полна энергии?! Я совсем ожила… Всего, всего хорошего. Е.Сахновская».

23 июня. Тифлис. «Дорогой М. М.! Всегда Ваше письмо придет "в минуты жизни трудной" и дает, даже краткими словами, моральную поддержку тем хотя бы, что узнаешь о Вашем житье-бытье и Вашем отношении к жизни — к Вашей и моей… О, Господи, какую фразу навернула! Потому только, что вокруг сидят и говорят, и нет у меня угла своего. Ирина приняла все меры, чтобы устроить меня на работу на завод, и мне предложили лабораторию в хромировочном цеху, а там температура до 70–80 градусов в ваннах, плюс t тифлисского лета. Боюсь, не выдержу… Не могли бы Вы меня вызвать на работу в Вашу больницу? Ведь Вы печалитесь о моей горькой участи? Я не могу больше бороться с жизнью. Устала. Снова всего боюсь. Неуверенность в себе во всем. Здесь на жизнь я и стара, и языка не знаю, и не нужна, как честный работник. Вообще никому не нужна. Прошу Ирину узнать о Доме престарелых работников-ученых. Туда я имею право попасть. Но хотелось бы поближе к Вам. Право, мне надо минимально быть не обиженной на работе и сытой. Два года без сладкого абсолютно, и очень мало жиров. Вот и результат. Куда девалась былая удаль? Я очень Вас прошу — пожалейте.