Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Второе. Смерть Анны Иосифовны. Я хотел, чтобы Анна Иосифовна умерла раньше меня и не осталась с моею смертью одинокой, беспомощной. Мое желание исполнилось, но я сам погрузился в бездну, где задыхаюсь… Казалось бы — не произошло ничего сколько-нибудь значительного. Умерла исстрадавшаяся и старая женщина но она все, что держало меня в известном равновесии, унесла с собою. И одно, чего я теперь желаю, — это умереть, умереть скорее; К горю, однако, я не нахожу в своем состоянии ни единого симптома, который бы давал мне надежду на скорую смерть.

Третье. Но третье не по важности, а по случайному счету. По важности, может быть, даже первое — это война. Только что окончившая собственно военные действия, но еще царящая в своих последствиях во всем мире. Сошло с ума, сбесилось все человечество. Миллионы (миллионы) убитых воинов и многие миллионы убитых и вообще погибших, кого страшно назвать мирным населением. (Война народов, не армий, а народов, тоталитарная война не знает мирного населения.)

Наша старая японская война позволяла гадать, какой будет новая война. Старые войны России, Франции, Англии, Соединенных Штатов опытному глазу могли рисовать картину новой войны — этой отгремевшей мировой бойни.

Бомбы, атомная бомба… Я не знаю, что это значит: "атомная бомба", но вижу уже новую войну с "атомными бомбами". И не верю я, что объединенные нации, во главе которых стоят настолько противоположно настроенные как наша родина, США, Англия, чтобы они могли переделать, скажем, японцев и согласовать свои действия, чтобы вновь созданный термин "военных преступников" мог сколько-нибудь серьезно послужить делу мира во всем мире. И во время войны, и вот сейчас я чувствую, что мы живем в сумасшедшем доме и что как змея родит только змеенышей, так и война может родить только войну и ее предтечи — ненависть и злобу.

Что же, настанет когда-нибудь день, что немцы полюбят французов, или японцы североамериканцев, или нас?! Не настанет никогда!

И тяжко, тяжко мне. И не нужно мне утешение. На одно уповаю: отец мой прожил 73 года. Мать тоже 73 года. Не жить же мне до ста лет…

Обнимаю Вас. Не забывайте старика. К.Славский».

1 октября (из дневника). С 9 мая считаемся на мирном положении. Полагается радоваться, а радость что-то не приходит. Жизнь продолжает оставаться всячески трудной, и самым трудным в ней стал человек. Нет уважения к нему, и от этого жизнь особенно сера.

Я по-прежнему продолжаю работать «главным врачом». Устал и разменялся по пустякам и мелочам быта больницы — и жнец, и швец, и на дуде игрец.

9 октября. Владимир. «Надежде Васильевне Розановой-Верещагиной…Татьяна Васильевна пишет мне, что хотела бы на зиму поместиться в больницу. Я предлагаю, если Т. В. будет трудна жизнь в Загорске (не будут топить и не будет света), пусть приезжает ко мне на зиму. Комната ей и еда обеспечены. Ей надо будет только обслужить себя, что она делает и у себя дома. Кстати, мы ее тут и полечим. М.Мелентьев».

II октября. Ленинград. «Вы, вероятно, стороной слышали, что я жива и здорова. О Вас не знаю и этого, но если бы Вы умерли, мне бы сообщили. Итак, напоминаю о себе и прошу откликнуться. Жизнь ползет — хмуро, уныло. Ни цели, ни желаний, ни чувств, ни мыс лей… И даже не вегетирую, потому что из одного недомогания пере хожу в другое. Истощена — глюкоза, витамины — все ерунда. С бы том ни с места. Окна без стекол, нет дров. Борюсь с попытками заселения… Скучно говорить об этом.

Читаю "Путешествие на о. Таити и в Индию". Заманчиво. Н.Вревская».

8 ноября (из дневника). Праздник Октября. После шумной и хлопотливой к нему подготовки — тишина, по крайней мере у меня. Я не визитирую и никого не зову к себе. Приехала Т.В.Розанова. Хочу, чтобы было ей хорошо, бесхлопотно и бездумно, но думаю, что не удастся это мне. Есть люди, не рожденные для тишины и покоя — они все время в «трех волнениях». Такова и моя гостья. Слишком много тяжелого было у нее в жизни.

Веду переговоры об освобождении меня от работы главным врачом. Возвращаются с фронта коренные владимирские врачи. Все они партийные, с орденами, фронтовыми заслугами. Присматриваясь к ним, чувствую, что я «не к шубе рукав», что трудно мне будет с ними, всячески трудно… Ни к какой борьбе честолюбий и интриг я не способен, а здесь сейчас начинает это расцветать. Зачем мне это? Старому, беспартийному, опороченному 58-й статьей? А то, что я хожу в церковь, — разве это дальше простится? Пока с этим мирились, но скоро это станет несовместимым с моим званием, если не преступным… Нужно предупреждать некоторые события в своей жизни. Нужно предвидеть… Нужно улавливать не настроение общества, такового сейчас нет, а курс ведущего корабля. А курс, несомненно, будет со ставкой «на своих», которых, кстати, так много освободится с окончанием войны. Кроме того, что прощалось во время войны, с чем мирились по военному времени, валя на него, теперь станет недопустимым… А ведь все равно — топлива нет, крыши все текут, больничное белье в жутком состоянии, питание больных из рук вон плохое… Канализация и водоснабжение больницы каждый день дают аварии… Словом, тысячи прорех, все требует средств и других возможностей. И за каждую прореху главврач может быть притянут и опорочен. Месяца два тому назад по жалобе одного из работников обкома занялись положением больницы в обкоме и облисполкоме. Был проведен ряд собраний больших и малых с шумом, треском, со звоном. Виновных не оказалось. Был вынесен, как теперь говорят, ряд «развернутых решений» о материальном улучшении и снабжении больницы… И что же, прошло полтора месяца, и я получил для больницы — один чрезседельник. Я никого не виню. Я знаю всю руководящую верхушку области. Я всех их лечу. Знаю их семьи, их быт, их желание помочь мне, но они бессильны. Мы пока слишком бедны. Но в конце концов виновный должен быть найден… На этот раз горькая чаша меня миновала, но насколько времени — кто скажет…

Так вот, не надо ждать «катастрофы». Мне больно бросать больницу. Я много и от всего сердца поработал в ней, но бросать пора…

23 ноября. Ленинград. «Дорогой М. М.! Упав на днях на улице, разбилась. Пролежала, но опять ползаю. Раскачиваюсь написать биографию Михаила Степановича (мужа) — не официальную, а для себя, т. е. для дома, для внуков. Кстати, на днях родился 8-й. Я не пылаю к нему нежными чувствами. Слишком горько страдать за остальных полуголодных, нищих. Посылаю крохи (отрывая) с болью сознания, что этого мало и что нет сил у меня помочь больше. Еще недовольна недостаточной внутренней работой. Читаю ежедневно Евангелие, но надо быть проникновеннее, и когда нападают уныние и грусть, — шепчу святые слова, и отходит… Зачем пишу это? Вы, который знаете мои метания за 25 лет (жутко сказать), порадуетесь за меня, за тот покой который я иногда обретаю. Н.Вревская».