Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Вам, дорогой друже, я такого желания не посылаю, ибо мне очень хочется повидаться с Вами. Приезжайте. Я Вас крепко обниму и обласкаю, как только могу. Н.Печкин».

28 февраля. Владимир. «Достопочтимый Михаил Михайлович! Сегодня день моего тезоименинства, поэтому осмеливаюсь просить Вас посетить меня.

Епископ Владимирский и Ивановский Онисим».

3 марта. Владимир. «Милая Анюшка! Как твое здоровье? Побереги себя после ангины и гриппа.

Окончилась масленица и завтра: "Помилуй мя, Боже, помилуй мя". Сегодня с утра отстоял обедню с наслаждением, а вчера всенощную. Служил Владыка Онисим. А на днях я был у него на именинах. Приглашено нас было шесть человек. Ни одного попа, а старая интеллигенция. Было предложено очень обильное угощение. Торт из Мурома привезли монахини — превкусный и огромный. Фрукты, вино, сардины, шпроты, рыба всякая — все из Москвы. Очень приятно закусили, в меру выпили и не скучно провели время до часу ночи. А я не хотел, было, идти, но нисколько не жалею, что пошел… А ведь еще совсем недавно Онисим спал на полу без подушки и ел кислую капусту с черным хлебом… А теперь у него и свой дом, и "полная чаша".

Мечтаю о твоем приезде сюда на Пасху — и весна, и собор, и служба чудесная, и звон пасхальный. Соблазнись, право, соблазнись. Миша».

11 марта. Загорск. «Дорогой М. M.! Не могу Вам сказать, как я обрадовалась, когда получила Вашу открытку. Было мне грустно читать описание Ваших дел и что атмосфера больничная тяжелая. Меня многое тревожит в Вашей жизни и очень многое хотелось бы видеть в другом виде, но вручаю Вашу судьбу, как и свою, в волю Божию и в душе только молюсь о Вашей душе — да управит Господь ее на все полезное и хорошее.

Вы пишете, что хотели бы пожить — как я — свободно. Но моя свобода проистекает из моей ненужности миру. Что же тут хорошего? А свободного времени у меня тоже мало, ибо я должна каждый день вертеться, чтобы его прожить. Бытовые условия у меня очень тяжелые, главным образом, из-за света, да мучает еще меня радио из соседней комнаты. Но ведь, что-нибудь все время нужно терпеть.

Крепко жму Вашу руку. Т.Розанова».

12 марта. Владимир. «Милая Анюшка! В больницу приезжает хирург, и мне пришлось отдать ему твою комнату. Я долго думал, какую отдать — твою или мою. Мне посоветовали остаться в моей. Уж очень здесь воруют, и могли бы меня очистить там дочиста, Словом, тебе летом жить здесь уж негде. Надо утрясать дело с Тару сой. Жить мне здесь становится неприятно, хотя, в сущности, ничего плохого не произошло. Очень неприятны возвращающиеся с фронта врачи-туземцы. Они резко изменили весь дух и течение жизни здесь… Я отсиживаюсь от них в своем углу, но это возможно, конечно, временно. Миша».

13 марта. «Мишенька, родной! Вот уже 4-й день читаю твою рукопись, и творится со мною что-то такое сложное, большое, в чем разобраться никак не могу. Ясно одно — пережить свою жизнь опять сначала нелегко, трудно, а порой, просто невыносимо больно. Я начинаю понимать, что некоторые моменты в моей жизни (смерть первой девочки) поставили где-то, не знаю, где, перепонку, отделили одну часть моей жизни от другой. И то, что было там, за перепонкой, от меня ушло и только изредка во сне выплывало и делало ужасно больно. А потом в целях самосохранения я днем боялась сделать напряжение, чтоб вспомнить, и жила настоящим. Я, например, забыла все мелочи страшного события с первой девочкой. Я была уверена, что лекарство дала сама, а не Аксюша, и всегда чувствовала себя преступницей и надеялась только на милосердие Божие. Совершенно не помню, что было потом… Была в Острогожске, жила с Вами. Смутно только помню рождение Ирины, смерть мамы и свою жуткую головную боль, а жизнь опять какая-то неясная, в тумане, без рельефа.

После смерти Верочки — второе страшное событие. Опять все в тумане, и только страшное напряжение — надо жить… Ирина, Вова, отец, ты… И жить надо так, чтобы не отравлять жизнь Вам. Чтобы быть всем полезной, а горе… ужас — это на ночь, когда тебя никто не видит.

Забыто это… я не забываю никогда. Это по эту сторону перепонки, и это всегда больно.

Вот… осталось дочитать немного. Олюшка всегда говорила мне: "Счастливее тебя я не знала, и несчастнее тебя тоже не знаю никого".

О Тарусе. Отец был у С.В.Герье. Участок хорош. Дом мал, но пока хватит. Мы как-то всеми помыслами там. Надо держаться одной линии. Рассеянное состояние ни к чему. У меня лично нет никаких колебаний.

Будь здоров, родной мой. Аня».

13 марта. Москва. «Милый М. М.! Сейчас получил Ваше письмо и сразу отвечаю. Я последние полтора месяца нахожусь "в упадке", а потому ласковое дружеское слово для меня далеко не лишнее. Особых причин для моего "упадка" нет, но ведь это приходит и беспричинно.

Сейчас меня вызвали в музей, а потому тороплюсь сказать Вам одно: продолжайте, продолжайте, продолжайте Ваши воспоминания. То из них, что Вы мне читали, безусловно хорошо и по содержанию, и по форме. Кроме того, для будущего читателя они важны уже одним тем, что явятся записками среднего человека, т. е. как раз тем, чего всегда недостает истории и без чего история неполна и непонятна. Поймите это и восполните этот пробел — "Кураж, кураж, мои брав!" И при том поспешайте, "ибо не знаете ни дня, ни часа". Вот Вам мой дружеский совет. Пока же крепко жму руку с пожеланием покоя и здоровья. Пишите. Ваш М.Беляев».

15 марта. Владимир. «Милая Анюшка! Сегодня я получил твое письмо. Если бы ты знала, как оно было нужно мне. Последнюю неделю мне здесь совсем не по себе, и я жду момента, когда смогу сказать: "Я уезжаю". Ничего плохого внешнего нет, но внутреннее мое состояние из рук вон плохо. Хочу к себе домой, в свой угол, а там, что Бог даст. И письмо твое уверило меня и в Вашем стремлении "держаться одной линии".

Доктор Зельгейм подал сегодня заявление об уходе. Возвращается он в Ленинград "на ура". Я никакого "ура" не хочу. Довольно его было. Попроси Саввича скорее договориться с Герье и кончить дело у нотариуса. Жить лето здесь я уже не могу.

Рукопись… В который раз прочитывал я ее, правя, и не могу в некоторых местах не плакать вновь и вновь. Пусть ей будет не суждено поведать о нас и наших страданиях нашим потомкам. Пусть почитаем только мы — и то я не сочту ее лишней. Приведу, кстати одно стихотворение:

Письмо твое перечитал много раз, вдумываясь в твои переживания и решая, вернее, гадая, на чем ты остановилась… Эпизод — смерть Верочки… Он дан очень кратко, но всякий понимающий — поймет, сколько скрыто за ним. Для тебя же эти строки самая трагическая "песня без слов". Ну, вот ты нашла свое, кто-нибудь "чужой" найдет "общечеловеческое" и тоже переживет его с нами. На этом покоится значение "типа", "положений", "доходчивости книги".