Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

С 15-го ухожу в отпуск, уезжаю в Москву и уже начинаю думать, как я до нее доберусь».

14 декабря. «Поленово. Спасибо за память и доброе слово, дорогой М. М. Мне тоже очень недостает наших дружеских бесед с Вами, которые всегда помогали что-то уяснить и поднимали в ту область над обыденщиной, без которой нам трудно жить. Теперь в музее есть лошадь, и когда, наконец, встанет река, я ее за Вами пришлю как-нибудь в хорошее воскресенье без метели.

Я сейчас в большом ничтожестве после месячного гриппа на ногах. Состояние отравленное, и слабость сердца ужасная. А мне недавно перечислили гонорар за 15-летний труд над книгой и нужно работать над ней. Не придумаете ли Вы чего-нибудь экстраординарного? Будьте мне добрым гением.

Я читала интересные вещи. Между прочим, прочла "Жизнь Иисуса" Ренана. Оказалась удивительно свежая вещь, полная какого-то чистого воздуха и света. Мне она очень много объяснила в творчестве отца.

Сердечный привет. Ваша Сахарова.

P. S. Дети оба пока здоровы, и двигаются своими путями».

18 декабря. Ленинград. «Многое доступно человеку, а вот как трудно бывает заставить себя написать письмо. Сижу дома с гриппом. Скоро неделя, а протянулась за долгий, долгий срок. Просто места не нахожу. Гложет да гложет тоска. Отвлекаюсь и книгой, и пустопорожней обывательской беседой, но нет — тоска. Говорят, предсмертная бывает тоска? Но я на этот раз, ведь, поправляюсь? Не без влияния оказалась и денежная реформа. Я умудрилась потерять свои маленькие сбережения. Вот теперь и не стало денег к Вам на поездку. А я-то уже позволяла себе мечтать о тарусских далях, о пушистом снеге, об уюте Вашего дома и, наконец-то, поговорить с Вами, не спеша, и до конца так, чтобы надоело. Впрочем, я начиталась Рериха и снова укрепилась в вере в психическую энергию, о которой он говорит совершенно точно. Эта книга написана в 1931 году на Гималаях, где он прожил пять лет.

А как все надоело! Опротивела ложь и людское стадо, эти "гомункулусы", как черви, сидящие в своих земляных норах. И это ужасное радио с шумами вместо музыки, и эти книги — многословно пустые, заставляющие жалеть об изобретении книгопечатания. На улице серо, бело, холодно… бр… бр… Не глядели бы глаза, не слышали бы уши… прилип бы язык… Жуткая пустыня, по которой носятся призраки за белыми булками — авось, поймаю. Однако хватит злиться. Н.Вревская».

20 декабря. Муром. «Дорогой М. М.! Недавно вернулся из Владимира, где была так называемая конференция онкологическая, а по существу, нудная, скучная и совершенно бездельная болтовня, в которой, однако, Ваш покорный слуга должен был принять участие. Владимир грязен, как политика, дороги ужасные. Возвращаясь с конференции, я шлепнулся в огромную лужу и искупался в ней. Можете Вы представить, каким я явился на ночлег?

Из разговоров с владимирскими врачами я вижу, что там Вас вспоминают очень тепло и очень жалеют, что у них оборвалась с Вами связь с Вашим отъездом. Я боюсь того же, как бы Вы не перестали мне писать. Вы один из самых близких мне людей, оставшихся пока живыми, и я очень дорожу даже этой неполноценной почтовой связью.

Своей поездкой в Москву в этом году я недоволен. Я ехал, так сказать, "морским путем": из Мурома до Горького по Оке, от Горького до Ярославля, затем от Ярославля до Рыбинска (теперь город Щербаков) и от Рыбинска до Москвы по так называемому "Рыбинскому морю". Но это не море, а лужа, затопившая чудные, плодородные, богатые дичью и лесным зверем места с громадными массивами строевого леса. Все это под водой. Ярославль и Рыбинск (моя родина) носят следы разрушения. Но об этом всего не напишешь.

Желаю Вам всякого успеха. Н.Печкин».

Москва. «Дорогой друг мой, М. М.! Спасибо, спасибо Вам еще раз за Ваше милое, полное участия к моим переживаниям письмо. На последнюю Вашу фразу: "За что? И когда же он перестанет гневаться на Вас?" — я Вам отвечу словами П.И.Чайковского к фон Мекк:

"Посылаемые нам бедствия и страдания не суть бессмысленные случайности, они нужны для нашего же блага, и как бы это благо не было далеко от нас, но когда-нибудь мы узнаем и оценим его. Опыт уже научил меня, что даже в этой жизни весьма часто конечный результат многих страданий и горестей — благо… Быть может, только там поймем мы все то, что здесь нам казалось непостижимо несправедливым и жестоким. А покамест мы можем только молиться и благодарить, когда Бог посылает нам счастье, и покоряться, когда приходится терпеть горести. Благодарю Бога, давшего мне это понимание".

Простите за длинную цитату, но это полностью ответ на Ваши слова.

Я очень много хлопочу об устройстве своей судьбы, реабилитации и работе, много препятствий на своем пути преодолеваю и верю, кто ищет, тот всегда найдет.

Два раза была в театре: на балете "Франческа да Римини", музыка Асафьева, и на "Летучей мыши" Штрауса. Последняя "роскошное убожество". Уйма денег истрачена на роскошь костюмов и декораций, но ни то, ни другое не искупает скуки недаровитых исполнителей. Ни блеска талантов, ни яркого юмора. Вспомнились Потопчина, Шувалова, Кавецкая, Пиантковская, Клара Юнг — те без декораций зажигали, восхищали, восторгали, а нет таланта — нет и спектакля. Музыка — да, но музыку Штрауса мы с Вами слушали, сидя у камина, и насколько это было лучше.

Примите мой привет. Зоя Сахновская».

В половине декабря я уехал в месячный отпуск в Москву. Вставал грозный вопрос с пропиской. Две недели ходил я в милицию, прошел ряд инстанций и, наконец, к концу отпуска был прописан у Ани на Вспольном. Все мне было тяжело в этом доме — и стены, и люди давили меня, и тревожно-мнительное состояние являлось доминирующим в моем самочувствии. Кроме того, заболел Константин Николаевич Игумнов. Я посещал его каждый день и наблюдал одно — болезнь обертывалась тяжело и не давала надежды на выздоровление. Дня за два до дня моего рождения 18/31 декабря К. Н. уже слабым голосом сказал мне: «Посмотрите там, у рояля, я приготовил Вам подарок». Год тому назад я похвалил старые вышивки у его древней тетушки, и вот он помнил об этом.

Новый, 1948 год встречали у Ани своею семьей. Мне исполнилось 65 лет. В Москве я их чувствовал значительно острее, чем дома, у себя в Тарусе. Я в Москве старел и от воспоминаний, и от дома, и от всего окружения, и все меня там утомляло, и все мои намерения и планы на Москву, такие дерзновенные, остались невыполненными.

Январь стоял морозный и вьюжный. 'Дорога на Тарусу была занесена, и только 22-го числа я смог вернуться домой. Уезжал я в Москву с удовольствием — вернулся в Тарусу с наслаждением…

Таруса

8 марта 1952 г.

1948 год

«Старость, в постепенности своей, есть развязывание привязанности».

В.В.Розанов.

22 января. «Милая Анюшка! Спасибо тебе за ласковое и спокойное гостеприимство и прости за беспокойства и лишние хлопоты.