Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Большие надежды возлагаю на продажу своего рояля в Москве. Я его продам в клуб, в котором здесь работаю, получу командировку в Москву для его доставки, и тогда мы с Вами увидимся. Ваш любящий, Сергей Коншин».

5 мая. Рудянка. Мой дорогой М. М., не подумайте только, что мое положение Робинзона приводит меня в отчаяние. В отчаяние приводят, пожалуй, меня только клопы, которые нас заедают "по-уральски". Моя Рудянка — это большая деревня со всеми деревенскими нравами и обычаями, да еще с большой примесью кержацких традиций. Прочтите Мамина-Сибиряка "Три конца" и получите полное представление о моих местах. Клуб, в котором работаю, внешне близок к конюшне. Самое культурное, что в нем есть — это я…

Напишите мне подробную инструкцию, как к Вам ехать. Я бывал в Тарусе, но или "на собственном выезде", или на велосипеде. Теперь все это не подходит для меня, и наверно, есть какой-либо другой способ передвижения. Побывать у Вас — это моя мечта. Со смертью Константина Николаевича Москва для меня опустела…

Жена сидит рядом и с большим любопытством старается заглянуть в письмо, а сын пришел с улицы с жалобой, что девчонки его дразнят: "Мишка-медведь, научи меня петь". Надо этот конфликт разобрать.

Итак, жду от Вас путевых указаний. "Не печалюсь, не сержусь". Жду от жизни новых радостей и благодарю Бога, что живу.

Ваш всегда любящий, Сергей Коншин».

7 мая. Таруса. «Милая Анюшка! Я верил тебе, а ты меня обманула. Пароходы идут давно, а тебя нет. Ну, Бог с тобою.

Ирине я написал. Очень искренне у тебя вышло: "Боже мой, если бы ты знал, как мне хочется сделать, чтоб всем было хорошо". Ну, и сделаем. Это возможно.

Работаю на усадьбе вовсю. Вчера доработался до сердечного припадка. Это ничего. Хорошо умереть весенним солнечным днем и не в постели, и не с докторами, а с Богом, под небесным куполом, где носятся жаворонки…

Встал сегодня в 6 часов, солнце, а подморозило. Клубника по «крыта белым морозным налетом, а почки распускаются "зверски", все спешит в природе уложиться в короткий срок тепла. Погреб полон воды, и мы пока блаженствуем.

А все же нехорошо обманула ты меня, лишила меня радости обнять тебя и побыть с тобою раннею весною здесь. Миша».

6 июня. Рудянка. «Мой дорогой М. М.! Ваши путевые указания получил. И дело теперь не за большим — выехать с Рудянки. Моя жизнь здесь совершенно никуда не годится. Ошибся я в ней жестоко. Платят мне гроши, а работа в клубе огромная. Все тут дорого, и я уже не раз пожалел, что поторопился с выездом из Колымы. Духом не падаю, но жалко, что из куля попал в рогожку… Завел кое-какой огородик, но к сожалению, он за 7 километров, и очень туда не набегаешься. Жители все на одну колодку — говорят нараспев с ударениями на последнем слоге, ходят, независимо от погоды, всегда в галошах, и дома в шерстяных носках — галоши снимаются при входе в дом, очень много молятся, соблюдают все старинные обычаи, но истинных христианских душ я еще не видел.

Представляю себе, как сейчас хорошо в Тарусе. Прекрасный Вы себе выбрали уголок, и цель моя как можно скорее посетить Вас в этом уголке. А может быть, 15 лет разлуки и нас сделали чужими? А все же я одной ногой чувствую себя уже в Тарусе…

Ваш любящий, С.Коншин».

29 июня. Кокошкино. «Привет Тарусе с ее цветами, вероятно, и ягодами, с ее хозяином, под руками которого не только больные, но и растения оживают. Дом полон жизни, чистоты, порядка, и у Вас каждое утро вырывается: "Как хорошо жить на свете".

Я? Ну, что же сказать? Вырывается: "Как же я устала". Страшное слово — "прожиточный минимум". Сейчас законы диктует он. Страшно вспомнить малюсенькую долечку хлеба под Вашими, делящими ее, пальцами. Ведь врач! И могла бы быть семья!.. Страшны эти промежутки с хлебом по две недели у нас, мои распухшие ноги, а работать на полях колхоза надо… надо сено, нужен транспорт… И нет уже желания ходить на работу в школу с подвязанными веревочками галошами, в старомодном пальтишке, надевая поверх него спорок с мужского пальто в холодную погоду. Катя босиком в лесу целый день с козами, там и уроки свои учит. Дрожь пробирает при воспоминании о коммунальных условиях этою зимою. Дымящая печь, неприкрывающаяся дверь, отсутствие света и сто тетрадей ежедневно… Вам теперь ясно, как много мне достается. А отпуск? Прошел уже месяц. Строгий учет всех расходов, увы, неожиданно нарушается. 14 июня учетная за год выставка рабочего года в нашей школе. Ну, а после выставки "неофициальная часть" обошлась с обследуемых по 30 рублей! Но ведь не я одна такая! А.Крюкова».

«Уважаемый Михаил Михайлович! Я кончила читать Вашу "Книгу о Володе". Она меня поразила! Какой несчастный неповторимый человек! И как исключительно талантливо и скромно Вы сумели воскресить его и заставить жить. Все это для меня совсем неожиданно.

Я не решаюсь послать с посторонним Вашу чудесную рукопись, и я хочу говорить с Вами о ней. Если бы Вы нашли минутку времени и пришли ко мне? Спасибо Вам. Жду. Софья Федорченко».

8 июля. Рудянка. «Мой дорогой М. М.! Откуда Вы взяли, что я упал духом? Я только здорово упал "брюхом". А духом буду падать — только уж, когда совсем помирать буду. За последние 40 дней мы еще ни разу не варили обеда, потому что капиталы наши позволяют покупать только хлеб — полтора кг в день на двоих. Были силы, ходил в лес за ягодами и грибами, но сейчас и на это сил не стало. Только бы нам прожить июль, а там недалек урожай картофеля — это будет уже громадной помощью… А на сегодня положение отчаянное. Я уже еле ноги таскаю, а работать надо очень много и энергично, чтобы все-таки выбиться в люди. С пустым желудком, без курева нужно давать веселые концерты и быть душой самодеятельности.

Ну вот, мой дорогой М. М. Написал Вам скучное письмо. А в Серпухове мы с Вами погуляем. Если Вы знаете, где там Соборная гора, то она рядом с отчим домом, и с нее как на ладони все хозяйство.

Пока крепко Вас целую и не теряю надежды на скорое свидание. Сергей Коншин».

Июль. Москва. «Дорогой М. М.! Большое Вам спасибо за милую ласковую открытку, принесшую мне столько тепла из близкой, но до сих пор неведомой мне Тарусы… Как приятно чувствовать, что, несмотря на столь часто прерывающуюся между нами переписку, существуют между нами невидимые нити, видимо, крепко нас связывающие. Благодарю Вас за приглашение быть у Вас преемником Константина Николаевича. Поверьте, что эти слова мне особенно дороги.

Четыре месяца, прошедшие со дня кончины моего старшего друга, в зависимости от настроения, кажутся мне то вечностью, то мгновением. С уходом его закончилась целая полоса моей жизни, и я стал старше на добрые десять лет. Никто теперь не назовет меня "Шуркой", никто не выругает меня и почти ни с кем я себя не чувствую ничего не значащим мальчиком. Жизнь моя, путаная и внутренне сложная, вдруг осиротела, и многое, что иной раз требует выхода, принуждено, выражаясь словами цыганского романса, "застыть и замолчать".