Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

А вообще, Эчмиадзин — резиденция армянского католикоса — произвел тяжелое впечатление своей заброшенностью, разрушенностью, постоем солдат. И все же в его соборе идет служба, а вот в Троице-Сергиевой лавре закрыто все.

23 сентября. «Chere Madame! Здесь солнечно и тепло. Сидим на дворе старой мечети под чинарами и готовимся пить чай. Мне что-то невесело, и гложет меня воспоминание о Москве. Сколько времени пробуду здесь — не знаю. Куда дальше себя дену — тоже не знаю. Жизнь здесь, на турбазе, конечно, своеобразна, но до того мало удобна, что я готов бежать от нее ежеминутно. На почту хожу каждый день за письмами или телеграммой от Володи и ничего не получаю. Это меня угнетает».

В Эривани я оставил своих спутников и через Тифлис проехал в Батум. День в Тифлисе выдался мне особенно грустным. Провел я его один на уединенной горе Давида с могилою Грибоедова: «Ум и дела твои останутся вечно в памяти русской, но зачем тебя пережила любовь моя». А вечером отстоял тихую всенощную в древней церкви. Была суббота. Пели несколько русских монахинь. Служил старичок русский священник. После службы я подошел к ним и пожал им руки за то молитвенное удовольствие, что они мне доставили на далекой чужой стороне.

В Батуме, тоже мне знакомом, днем посидел я на берегу моря в парке, а вечером — на службе в католической церкви. И, сев на пароход, ночью выехал в Одессу. Четырехдневный переход до Одессы на пароходе был мне неприятен. Каюта второго класса на четыре человека была душна. Окно открыть было нельзя из-за «гомерического» воровства. Толкаться все время в кают-кампаний или на палубах было нестерпимо. Подъезжая к Сочи, я мучился желанием сойти и проехать в Уч-Дере, но побоялся это сделать. Моя телеграмма туда осталась без ответа, и я не был уверен, там ли еще Володя, а рисковать местом на пароходе при невозможности попадать на поезда, я не решился.

В Феодосии побродил по пристани, представляя себе одинокую, высокую и сутулую фигуру Грина, замечательного сказочника, создавшего именно здесь свою страну Гринландию, свои «Алые паруса».

В Севастополе мы были среди глубокой ночи. Я вышел на палубу, чтобы издали посмотреть на Графскую пристань и бывшую гостиницу Киста, где мы так уютно и еще молодо пожили в декабре 1917 года с Алексеем Николаевичем Сиротининым. Время тогда было бурное. Вскоре после нашего отъезда оттуда и врачи, и офицеры Черноморского флота жестоко пострадали, но в наши дни там все еще было на своих местах и Морское собрание по-прежнему оставалось фешенебельным и малодоступным.

В Одессе, куда мы пришли ранним вечером, безлюдная, тихая пристань. Ни одного парохода в порту. Пустынные, темные улицы. Лающие из-под ворот и подъездов собаки. И в магазинах жалкое освещение в одну свечу на прилавке. Впрочем, освещение соответствовало пустоте на полках. А утром яркое солнце, и море и город во всей своей красе, с памятником Воронцову и памятью о Пушкине. Вечером в чудесном оперном театре на украинском языке «Богема» Пуччини. Ну, а потом по дороге Киев ночью. Где-то далеко-далеко вокзал. Поезд идет без расписания и звонков, и выходить из вагона рискованно. Постоял я в тамбуре вагона, вспомнил о Степане Долгополове, пристально вгляделся в темноту, словно поискал его там, и вернулся на свое место с единственным желанием поскорее быть в Москве. А подъезжая к ней, так хотелось чуда, так верилось, что в комнате поставлена перегородка и я приеду в свой угол. Но чуда не свершилось. Все оставалось по-старому.

14 ноября. Уч-Дере. Глубокоуважаемый Дмитрий Григорьевич! Был очень задержан и переутомлен по оформлению Сочи к Октябрьским торжествам. Выезжаю 17-го в Ленинград. Везу гравюру к "Гамлету". В скобках сообщаю, что хотя вопрос с моей женитьбой "открыт", тем не менее, с этим, надо думать, возиться не придется. Ваш В.Свитальский».

22 ноября (из дневника). 18-го приехал Володя. Поздно ночью, когда я вернулся домой, он ожидал меня в моем углу. Вся любовь и ласка прилили к моему сердцу. Он неплохо выглядит, красив и прожил в Сочи по-своему занятно. Здесь его ожидал сюрприз в 17 тыс. рублей за 600-тысячный тираж «Онегина». Вся задача состояла в прописке его в Москве, и это сегодня удалось. Вот то же, когда можно сказать «небывалое бывает». В Ленинград поездка, конечно, отставлена. Нужно строить жизнь в Москве. Впрочем, как пойдет все, не берусь предсказывать. Каждый день Володя собирается бросать свою вовсе неплохую жену и ехать к «Испанке».

Сегодня я обнаружил пропажу всех классиков в чудесных изданиях. Остались одни лишь картонные обложки. Украден костяк моей библиотеки. Огорчен, очень огорчен. Потеря книг — это потеря друга. И очень противно быть обворованным в своей комнате «своими людьми».

Дочитал биографию Байрона — Виноградова. Прекрасно сделанная вещь. Приведу одну строфу из последнего стихотворения Байрона:

«Володя! Я уезжаю в Калугу. Буду Вам очень благодарна, если будете писать мне туда. Вашу просьбу я исполнила, так что Вам есть письмо на почтамте от человека, умеющего видеть на расстоянии. Желаю Вам всего доброго и здоровья. Нина Николаевна».

Володя прозвал Нину Николаевну «Калужанкой». Она преданно любила его. Скромная, глубоко верующая, мистически настроенная. Володя прислушивался к ней, и она, несомненно, имела влияние на него, быть может, того же порядка, как баронесса Крюденер на Александра I. Она появлялась и исчезала как-то таинственно и умела находить Володю во всех местах его жительства. Было видно, что она с горечью и болью переживала все невзгоды Володиной жизни, по-своему истолковывала и по-своему старалась направить Володю на тот путь, который считала для него нужным и истинным. Видели, как иногда она что-то делала, что-то «колдовала» около Володи, у дверей его жилища, у ворот его дома. Но все это в Боге, в вере, не для себя — для него. И думаю, у нее было убеждение в особой «миссии» Володи, выполнить которую рано ли, поздно ли ему суждено.

22 ноября. Магадан. «Дорогой М. М.! Бухта замерзает, и я спешу вместе с ветром и снегом послать Вам последние строки этого года. «Ямщик лихой, седое время, везет, не слезет с облучка». А я вот все сижу на одном месте, за тысячу четыреста километров от родины, и ничего в моем положении не меняется. 11 декабря праздную знаменательную дату: ровно 4 года тому назад я беспечно возвращался с дружеской пирушки, где мило провел время. В голове были хмель, молодость, планы на завтра и послезавтра. И… вдруг все оборвалось. И не знал я, что последний раз ступаю на московскую землицу. И вот как будто всего этого достаточно, чтобы страдать и чахнуть. Но нет этого. Наоборот, бодр и весел. Скучно без хорошей музыки, своя надоела. Север наш все-таки хорош, и я его полюбил. Строг, суров, не располагает к неге и лени. Один только тут недостаток — очень уж у всех повышенная жажда любви. Разваливаются семьи, у бездетных рождаются дети, старые девы выходят замуж или просто начинают охотно грешить. Все это или от скуки, или в воздухе есть какой-то способствующий элемент.