Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Сегодня в журнале "Советская музыка" видел дружеский шарж на К.Н.Игумнова. Видитесь ли Вы с ним, и по-прежнему ли он бодр и юн? Желаю Вам радостной жизни и труда. Сергей Коншин».

17 декабря. Ленинград. «Дорогой М. М.! Я накануне того, чтобы стать аспирантом Ленинградской консерватории. На днях это должно окончательно решиться. Ввиду того, что я еще не оформился, мне могут не выдать стипендию за декабрь. Неловко мне опять обращаться к Вам за помощью, но Вы оказали бы мне большую услугу, если бы перевели 100 рублей телеграфом. Работать я готов, но бытовые неполадки мешают работе. Ни денег, ни рояля, ни комнаты. Плохо, очень плохо! При всем желании указать свой адрес, не могу это сделать и прошу писать на адрес уважаемой семьи. Жорж Бубликов».

27 декабря. Ленинград. «С тоскою не выхожу из постели. Сперва автобус сшиб и разбил бок и спину, а затем упала, зацепив за рельсы, и рассекла ногу. И вот сижу и лежу дома. Со службы ушла. Были места, не могла их взять. Теперь надо бы устраиваться, а так слабо себя чувствую, что и подумать жутко работать. Главное, страх от улицы. Прочитала за это время "Наполеона" Тарле. Вот человек, который, несмотря на море крови и отвратительное властолюбие, чарует силой ума, воли и огневым темпераментом.

Окружающая жизнь сера. "Сумерки", пожалуй, затянулись. Нева не замерзает, снега нет, тьма и слякоть. Как Ваши суды? Где и как Володя? Полтора месяца ничего нет от Вас. Наталья Вревская».

29 декабря. Тамбов. «Милый Мишенька! Страшно меня взволновало, что тебе так пришлось жить, бедному. В своей собственной комнате занимать угол! Квартирный вопрос сейчас ужасен. Мы четверо живем в малюсенькой комнатушке, спим на одной постели, подставляя стулья. Да, Мишенька, "веку протянется — всего достанется". Видно, надо привыкать к плохому. Вот раньше все были недовольны, все было не так, все чего-то хотелось лучшего, и вот теперь и достукались до лучшего. Живется, Мишенька, тяжело. Все, что было, заложили в ломбарде. Тяжело и трудно нам жить сейчас — нам, старикам. Но не так уж обидно — видели хорошее. А вот больно за наших детей. Собиралась все в Острогожск, да так и не собралась. Пишут оттуда, что и там жизнь плоха, с квартирами так же плохо, и на продукты тоже одна цена. Так я соскучилась о всех вас московских, так бы хотелось увидеться, но теперь уже до лета. Ну, будь здоров, не забывай. Я так бываю рада письмам. В них мне только и отрада. Сестра Паша».

31 декабря. Алабина. «Дорогой М.М.! Может быть, это даже неделикатно говорить человеку, что он прожил еще год и на 365 дней стал ближе к могиле, чем в то же время в прошлом году. Может быть. Но вспоминая Вашу квартиру в Алабине и былое время и эти дни, я все-таки поздравляю Вас и крепко жму Вашу руку. К.Славский».

Декабрь прошел грустно. Володя и я были здоровы, оба работали. Оба были узаконены Москвою. Нас не тревожили. Внешне обстоятельства складывались как будто благоприятно, а в жизни был надрыв и чем дальше, тем глубже. Брюсовский переулок, где жил Володя с женою, был не по нем. Он страдал, а с ним страдал и я. И опять, и опять надо было взять его и уехать с ним, поселиться где-то и туда вызвать «Испанку». Сам он был бессилен устроить свое счастье с нею. Брак же его вышел просто жестом отчаянья. Он разрешил вопрос жилой площади и прописки в Москве, и только. Этого для Володи, человека не компромиссов, было мало. Но я упорствовал, быть может, и потому что ни минуты не верил в счастье Володи с «Испанкой», а главным образом, потому что видел постепенное достижение своей цели. Требовалось лишь терпеть и уметь ждать.

В канун Нового года собрались у меня. Были все старые друзья — алабинцы и Володя с женою. Пришли они позже всех. Володя в новом прекрасном костюме, высок, красив, изыскан и прост. Выло многолюдно, но весело не было. Объявленное сверху: «Жить стало легче, жить стало веселее», — было истиной лишь наполовину. Жилось всем нелегко. А что касалось веселья, то мы, старики, еще находили в себе какие-то источники его. Молодежь же была рано взрослая, худосочная, на нее слишком рано и слишком много взвалили забот и всяческих проблем. Хорошо в собравшемся обществе было то, что все мы были искренне близки и всем нам было приятно провести вечер вместе за столом, где было и вино, и вкусная еда, и большой крендель, испеченный Анюшкой для именинника. Разошлись, как водится, поздно.

Наступил 1937 год. С грустью вспоминаю я ряд вечеров с Володею в это время. Он только что окончил небольшую работу к «Недорослю» Фонвизина. Далась она ему трудно, причем первые наброски были так слабы и неряшливы, что я просто уничтожил их. Это его как-то встряхнуло, и он в течение двух ночей сделал все заново. Следующей работой были заставки к «Королю Лиру». Не знаю, прочитал ли Володя «Лира», но я предложил ему посмотреть его в Еврейском театре. Мне казалось это не лишним для замысла и облегчения работы. И вот этот вечер на «Короле Лире», с особою публикою и особым восприятием ею «своего Михоэлса», помнится «двояко трагично» и по сцене, и по состоянию Володи. Он посмотрел лишь два действия. Мы мало говорили. Мы оба страдали молча. Это было: Cum tacent clamant.

Чтобы порадовать его немножко, я купил ему в буфете большой апельсин. Сам он уже не мог доставить себе такого удовольствия. Он был уже без денег. И этот крупный человек обрадовался апельсину, как ребенок.

Второй памятный вечер с ним — это у его саратовской кузины. Он любил бывать у нее. Ему хотелось иметь родных. На стене у кузины я увидел ряд гравюр из алабинской комнаты Володи — подарок ей последнего. Нас ничем не угостили. Побыли мы недолго. Впечатление было такое, что кузина, счастливая жена и мать, была занята «своим» и уделить Володе от своего сердца не имела ни позыва, ни желания. Она была только мила и вежлива. Володя же хотел любить ее, как свое саратовское прошлое по матери, по семье.

Словом, вышли мы на Арбат. Было не поздно. «Володюшка, есть хотите?» — «Хочу, Михотя». Зашли в магазин. Купил я еду, вино. Пошли в Брюсовский, к Володе. Там жена, бабушка — работница с какой-то фабрики. Бабушка неплохая, но мало ли хороших людей, а с ними и скучно, и тесно, и не по себе. «И ни один, и ни вдвоем, и ни втроем». Пили вино, закусывали, а в крови у нас одно ощущение: «Не то, не то». Шли затем тихими переулками к Никитским воротам и решали, как быть. «Вот что, родной мой! После всех этих передряг, бессонниц, лишних рюмок водки, ложитесь в больницу. Оторвитесь от этой обстановки. Поберете ванны, придете в себя, а там видно будет. Так?» — «Так». — «Решено?» — «Решено». Я действую.

1 января. Архангельск. «Дорогой М. М.1 От души желаю Вам и моему юному другу Володе всего лучшего в Новом году, а Володе и успехов в его полезной и красивой художественной деятельности. Очень тронут Вашим желанием предоставить мне, что можно, из Володиных работ. Впрочем, "Бориса" я здесь имею. Этот экземпляр служит нам в театре для подготовки "Бориса" к Пушкинским дням. В конце месяца надеюсь повидать Вас в Москве. Остановлюсь в Академии наук, а работать буду в Историческом музее. Жалею, что не могу Вас пригласить сюда посмотреть наши новые театральные постановки. Впрочем, кто же из мировой столицы поедет даже к друзьям в наш скромный городок? Сердечно Ваш Борис Молас».