Михаил Шервуд - Женечка, Женька и Евгеша

На вечерней поверке старшина разразился довольно длинной речью о том, что вот некоторые солдаты не уважают своих командиров и начальников, считают их скотинами, ядовитыми змеюкамии и всякими разными нехорошими животинами. И в письмах домой матерям называют их такими ругательными словами. А ихние матеря потом думают, что находятся сыновья в ужасных местах, а не учатся Родину защищать от внешних капиталистических врагов. И так далее, и так далее. Мы слушали и не понимали, с чего это его разобрало. Утром Евгеша рассказал, как он писал письмо. Было очень весело.

Евгеша стрелял очень хорошо, лучше всех нас. И «дострелялся», хотя Кузя его предупреждал: «Смотри, Евгеша, как бы тебе хуже не было от твоего снайперства. А то всегда лучше всех, лучше всех, а так нельзя. Достреляешься.»

И Евгеша «дострелялся». Как раз перед Первым Мая произвели Евгешу в ефрейторы. Ротный поздравил, вручил ему пару чёрных погон с одной узкой лычкой: мол, лучшему наводчику батальона и всякие тра-ля-ля с пожеланием дальнейших успехов в воинском деле. А потом все мы бросились «поздравлять».

Дело-то в том, что ефрейтор – штатное звание наводчика и мы воспринимаем как намёк. Потому что после выпуска пишут в характеристике: командиром экипажа быть может (не может). Кроме того, оттого, что старшина постоянно долдонил, что ефрейтор – отличный солдат. А мы воспринимали, как ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Скорее всего, в пику старшине.

Кузя спросил: «Ну что, дура-баба, добился своего?» Евгеша через пару дней рванул в самоволку, купил чекушку, выпил глоток, прополоскал рот водкой и вернулся. При виде старшины он принялся излишне громко разговаривать. Старшина подошёл ближе, Евгеша заулыбался, встал «смирно» и доложил: «Товарищ старшина, ефрейтор Афанасьев из самоволки прибыл, замечаний не имел. Ура!» Старшина обалдело велел: «Дыхни!»

Евгешу лишили ефрейторского звания, Женька сказал: «Блестяще, Евгеша! Гигант! Я горжусь, что служу рядом с тобой.» И получил кулаком в бок.

Да, за несколько дней до праздника нас отправили на разгрузку вагонов с углём. Нашему взводу и хозвзводу по вагону. Я работал у крайнего люка нашего вагона, рядом махал лопатой парень из хозвзвода. Перекуры были общими, на одном из них этот парень спросил: «Слушай, а какого числа Первое Мая?» Даже не сообразив, что именно он спрашивает, механически ляпнул: «Не помню точно, но то ли пятого числа, то ли четвёртого.» И только после этого сообразил, о чём он спрашивал и что я ему ответил. Слово - не воробей, известное дело. Кто-то этот разговор услышал и рассказал ребятам. И пошло, и дошло до Медного Лба. А тот раздул. Прочёл мне мораль в присутствии ротного, что, мол, Святое Понятие Великого Праздника Трудящего Народа Всего Мира пытался превратить в хиханьки да хаханьки, а ещё секретарь комсомольской организации. Вот, думаю, сняли бы меня с этой должности, а то ведь Медный Лоб вполне может довести меня и съезжу ему по роже, а это трибунал. Даже у КП перекашивало лицо при виде Медного лба.

Разжалование Евгеши и лекция Медного лба произошли в один день, поэтому ротный нам обоим сказал: «Вы оба у меня «на карандаше», запомните.»

Ещё с осени нас стали готовить к первому марш-броску. Учили правильно наматывать портянки, мол, на марш-броске «останешься без ног». Натрёшь ноги –попадешь на «губу», натёртые ноги – сознательное членовредительство с соответствующим наказанием.

Казарма ещё дореволюционная, мыли стены перед побелкой и обнаружили, как мы это назвали, «лозунгование»: «Русскому солдату пройти двадцать вёрст - удовольствие…» и так далее вплоть до последнего «лозунга»: «Сто двадцать вёрст в день пройти невозможно, но русский солдат пройдёт.» И подпись: «генерал Скобелев». А вам, мол, для начала только тридцать километров, и только аж потооом восемьдесят, не сто двадцать. Только после того, как насобачитесь. Потому что богатыри – не вы. Женечка «обрадовал»: после хорошего марш-броска снимаешь гимнастёрку – воротник отрывается, перепрел. Портянки выбрасывать приходится - тоже перепрели. Помковзвода предупреждал: курево надо носить в кармане гимнастёрки, потому что пот разъедает табак и на коже появляются язвы. Швы карманов самым тщательным образом очистить, потому что пот будет стекать по ногам. Спичечный коробок, оставленный в кармане, сотрёт кожу до мяса. Лучше всего несколько спичек и несколько сигарет с кусочком тёрки от коробка сунуть в заведомо сухое место. Тем более что не до курева будет. А старшина, тот вообще задвинул: а лучше всего вообще не курить! Такие вот радости.

Начали учить «японскому бегу»: четыре шага шагом, четыре шага бегом. Бежишь - идешь и считаешь про себя: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Так, конечно, легче, скорость приличная, и отвлекаешься, но как-то так непривычно. И пошло, и пошло каждый день. Ноги опухли, икры не влезают в голенища кирзачей, посинели. Пройдёт, говорят. Правда, опухли и посинели не у всех. Дохляк Володька Мисин по прозвищу «одна комариная сила» оказался марафонцем, кандидатом в мастера и ему эта вся беготня пофигу. Он вечно ныл, что ему надо держать форму и бегать хотя бы по «десятке». Ротный сказал, что будет давать ему побегать, если, конечно, заслужит. Конечно, шантаж, чуть что, так сразу: а вот не пущу бегать!

Наконец, побежали. Полковой врач, санинструктор и ротный сзади в «стрекозле». Как мы прибежали, не очень хорошо помню, сплошная муть. Воспоминания оборвались в столовой над тарелкой с гороховой кашей, уткнувшись лицом в которую, я заснул. Не один я заснул, и нас, заснувших, привезли, раздели и разложили по койкам. Проснулся от боли в сведённых мышцах, взвыл. Подбежал санинструктор, вкатил в известное место укол. Прежде, чем уснуть, услышал стоны с соседних коек. Так что не я один.

Утром, конечно, на зарядку. Ой, мама, какая зарядка! Пошевелиться больно. Разбежались потихоньку, конечно, пошли в столовую. Аппетит зверский, а нормы всё те же.

Ну вот, сказали нам, лиха беда начало, не боги горшки и прочее. Через неделю повторили, в столовой не заснул. И пошло! Так что к концу лета мы набегались.

Мы втянулись в солдатскую жизнь, высохли, стали походить на гончих и начали поглядывать в сторону юбок. Старшина вдалбливал нам, что самое страшное на свете - это баба, потому что страшнее бабы ничего нет. Она мешает служить, вот в чём дело. Ты на неё смотришь, отвлекаешься от несения службы, а ей только это и надо. Чтоб ты на неё смотрел, руки к ней тянул, а не нёс службу. Вот отслужишь, женишься, тогда другое дело, хоть ложкой ешь. Ты её построишь, как положено, она будет у тебя ходить строевым шагом, а не отвлекать.

Окно казармы было на втором этаже, через забор видны были кустики и слышны слова типа «ой, что ты делаешь», «ой, не надо» или «не торопись», всякие сопения, стоны и прочее. Когда окно открыто, заснуть невозможно, а днём вся рота квёлая. Окно не закроешь, так душно. И так изо дня в день.