Артём Драбкин - Самоходчики

Назад повернуться нельзя, настолько сильно слепили прожектора, а впереди видны только силуэты и больше ничего разобрать нельзя.

Где-то к полудню вышли к Зееловским высотам, ведь до них было всего километров шесть от нашей передней линии. А это же весна, к тому же там пойма, низина, довольно болотистое место, поэтому дорог нет, одни каналы. Так пока мы подошли, все воронки после нашей артподготовки уже оказались заполненными водой.

И нужно отдельно рассказать, что из себя представляли Зееловские высоты на нашем участке. Представьте себе, идет равнина, а потом сразу крутой, покрытый редколесьем, склон градусов под 70. Я вам точно говорю, что это были совершенно непреодолимые для любой техники высоты, а единственный возможный проход для нее можно было осуществить только по шоссейной дороге, которая пересекала эти высоты. На нашем участке даже обыкновенные артиллерийские орудия не могли вести огонь, потому что слишком круто приходилось задирать стволы, поэтому стреляли только из миномётов.

В общем, часам к двенадцати подошли к высотам и бой, вроде, затих. И немцы не стреляют, и мы. Подполковник, заместитель командира полка по строевой части, бывший начальник разведки полка, говорит мне: «Пойдёшь со мной в разведку к переднему краю».

Перебежками из воронки в воронку добрались к нашей к передней траншее. Там вдоль высоты шла берёзовая аллея и какая-то канава, не глубокая, а как у нас делают, когда окапывают кладбище. И когда пехота подошла к высотам, то начали окапываться именно в этой канаве, как в единственном естественном укрытии. Мы в нее спрыгнули, а там кошмар что творится. Вся траншея оказалась завалена нашими ранеными солдатами, кто без рук, без ног… Увидели нас и начали умолять:

«Ребята, помогите!» Но у нас же совсем другая задача — разведать проход для танков, к тому же, как бы мы такой массе раненых смогли бы помочь вдвоем? Ужас… Но пока шли вдоль траншеи, подполковник им говорил, что нам нужно идти в разведку. Пошли дальше. В одном месте смотрю, немецкая каска. Я пинком ее бух! Смотрю, немец встаёт. Представляете? Лет сорока-пятидесяти, а главное обросший такой. Обычно немцы были аккуратные, а этот щетиной буквально зарос. Винтовку сразу бросил и руки поднял. Я его сразу обыскал, может у него граната есть или что-то еще, но ничего не нашел. Подполковник говорит: «Не трогать!» Я по-немецки знал несколько слов и кое-как объяснил ему жестами: «Беги туда, к нам в тыл». Немец повернулся, поднял руки и побежал. И видно, что бежит и ждёт, что я ему сейчас в спину выстрелю». Но я не стрелял. И тут смотрим, человек двести немцев подняли руки и идут к нам сдаваться. А ведь если бы они увидели, что я у них на глазах того первого немца застрелил, то и нас бы самих убили и сдаваться бы точно не стали. Это хорошо, что подполковник меня предупредил.

Но эти немцы просто со своих позиций заметили, какие против них сосредоточены гигантские силы, и сами прекрасно понимали, что рано или поздно, но мы эту высоту все равно возьмем, поэтому, когда увидели, что мы с пленными обращаемся гуманно, то решили сдаться и фактически сдали нам высоту. Тут уже появились наши солдаты и некоторые даже начали отбирать у немцев часы, но командиры их сразу осадили и никого из пленных немцев не тронули.

Потом в мемуарной литературе я читал, что быстрого успеха при прорыве Зееловских высот удалось достичь только в полосе 8-й Гвардейской армии, как раз там, где мы вдвоем с этим подполковником ходили в разведку. Конечно, я не знаю, какую роль сыграл этот эпизод в успехе всей операции, но я решил о нем рассказать, потому что лично в нем участвовал. А этот подполковник потом погиб, но об этом я еще расскажу.

В общем, заняли мы позиции на высоте, и часов до четырех дня все было спокойно. Но потом немцы из крупнокалиберных орудий начали обстреливать наши ближние тылы, а там как раз подошло и скопилось много разной техники и тыловых подразделений… Началась паника, причем не только там где шел обстрел, но и на самой высоте, ведь солдаты оттуда прекрасно видели, что творится у подножия. Удрученные такой страшной картиной пехотинцы бросили позиции и начали отходить.

А у основания прохода через высоты стоял относительно большой дом, в котором разместился наш штаб и куда перенесли из траншеи человек тридцать раненых. И когда там увидели такую картину, наш начальник штаба, майор, обратился к женщине, старшему лейтенанту медицинской службы, которая находилась с ранеными: «Смотрите, все уходят, давайте и мы пойдем». Так эта женщина, когда услышала такие разговоры, выскочила из дома и прямо матом начала кричать на бегущих пехотинцев: «Куда вы такие-сякие бежите! На кого раненых товарищей бросаете?» И это оказалось настолько неожиданно, что все остановились, и словно ток по людской цепи пробежал. В этот момент какой-то капитан, молодец, правильно сориентировался, крикнул: «За Родину, за Сталина!», и все тут же развернулись и пошли обратно на высоту.

Ночь прошла спокойно, я переночевал в землянке то ли у командира полка, то ли батальона, сейчас не помню. А рано утром меня сменили, и я вернулся в штаб, где стал свидетелем того, как наш командир полка поставил задачу офицерам: «Товарищи, нам дали приказ любой ценой взять это проход! Если первую машину подобьют, то на ее место выходит следующая и так до самой последней». И хотя наши самоходки были очень мощные, но фактически на смерть ребят посылали.

Иванов А. П. в День Победы. 09.05.1945.

Первая машина только выходит. Бух! Готова… Вторая пошла ее обходить. Бух! Та же самая картина… Только третья самоходка смогла пройти, а за ней четвёртая и все остальные, хотя у нас там не так много машин оставалось, всего шесть-восемь. Все-таки пробили брешь, и в этот коридор словно саранча хлынули «тридцатьчетверки». Вот так к вечеру взяли этот проход и до ночи успели уйти вперед от высот километров на десять-пятнадцать.

Заночевали, а утром, когда начало светать оказалось, что мы стоим на склоне какой-то высоты прямо на виду у немцев… А впереди всего в полутора-двух километрах от нас стоят немецкие «тигры» или «Фердинанды», которые начали лупить по нам прямой наводкой. Мы и опомниться не успели, как у нас три машины взорвалось от прямого попадания. Остальные пошли в атаку, в которой тоже потеряли три или четыре машины. Вообще, как танкисты горели, это страшное дело… Черные, обгоревшая кожа свисает клочьями, а как они кричали… Ужас!

Вот так у нас от полка осталось всего ничего, и когда мы входили в Берлин, у нас на ходу оставалось всего пять машин, да и те после ремонта. А уже под самым Берлином погиб тот подполковник, с которым я ходил в разведку на Зееловских высотах.