Анатолий Гордиенко - Минута жизни [2-е изд., доп., 1986]

Дмитриха — седенькая, немощная старушонка. С лежанки слезает только пообедать. Постанывает, худо, видать, ей.

— Эй, хлопцы! Воды подайте…

Иван выходит из чуланчика, черпает ковшиком из кадки.

— Посидели б со мной, старой… Прячетесь…

— Вас не хотим подвести, Дмитриевна.

— Мне уж всё едино, Ванюшка…

— Николай, иди сюда!

Сели на лавку, Николай прячет под мышки руки, сутулится.

— От ты издалека… Я и не слыхала про твою местность. Хорошо ли жилось у вас людям? Сытно?

— Неплохо, — отвечает Николай.

— То-то же… И у нас справно было. А нынче чего?

— На бога надеялись, а он промашку дал, — съязвил Иван.

— Ты бога не трогай, ты про себя говори…

— Турнём ещё, — неуверенно сказал Иван.

— Вы турнёте… Вон сколько вас по чуланам сидит… тыщи.

В сенях постучали.

— А ну живо на место! — шепнула Дмитриха, сползая с лежанки. — Может, это Мотя наша…

Так и есть, Мотя пришла, внучка.

— Хорошо, что наведалась. Жду я тебя. В Злынку сходишь, дядьки Ивана Ярыша жинку ко мне позовёшь, в гости. Перед смертью хочу с ней повидаться.

— Да что вы, бабушка…

— Завтра и сходишь. Батьке скажешь, что у меня весь день пробудешь. Вишь, по дому сколько работы. За день не переделаешь. Горшки, полы, печь побелить надо…

Наступило смутное время. Вечерами в Злынке ни огонька. Тревожный лай собак перебивали резкие выстрелы.

Николай и Ваня прятались в подполье у Григория Колесникова. Ночью выходили, и втроём зачастую до утра сидели в потёмках на кухне.

— Вызовут меня, я день за днём перескажу, как мы тут жили, сколько горя хлебнули, сколько слёз жёны наши выплакали, — продолжает нескончаемый разговор Иван.

— Знаете, ребята, — перебил его Николай, — я часто вспоминаю свой последний бой. И жалею, что меня тогда не убили. Если б я только знал, что так вот придётся, как суслику…

Григорий затягивается самокруткой, на миг лицо освещается красноватым светом, затем долгий кашель не отпускает его. В груди у него что-то хрипит и клокочет.

— А я приду и скажу: Да! В погребе отсиживался, на немцев работал, с бабой на печи спал. Да!

— Не один такой, понимаешь-нет.

— Я за себя ответ буду давать. Я обшарил все сёла, не нашёл партизан. Нет, не было их! Я скажу — ждал, каждый день ждал вас и берёг себя для горячего дела… Не дадут винтовку — в бою у немцев вырву! — Последние слова Григорий говорит тихо, с уверенной силой. — Под Берлином убьют — согласен, но до смерти своей я этих гадов накрошу… за жену, за товарищей, которых вот этими руками десятками закапывал каждый день в лагере, за страх, с которым спать ложусь…

Николай встал и начал привычно ходить в темноте по небольшой кухоньке.

Ульяна приходила раз в неделю. Кралась огородами в нахмуренную беззвёздную полночь. Шла, не дыша, часто останавливалась, вглядывалась напряжённо в чернеющие кусты, — всё ей казалось, что вот сейчас выскочат, скрутят, начнут кровянить тонкими шомполами. Положат на широкую лавку, привяжут скользким кабелем… Так уж было… В тот раз Ульяна держалась гордо и независимо… Но теперь, когда смутно почувствовала в себе что-то новое, необычное, когда она, раньше смелая и решительная, стала вдруг сторониться людей и вместе с тем боялась одиночества, ей становилось до тошноты страшно при мысли о той зловонной каморке в полиции. Немая ночь. Всё тело напряглось в ожидании чего-то неминуемого. Споткнувшись о сухой подсолнух, сухо хрустнувший под ногой, она от испуга мягко осела на холодную землю. Но вокруг стояло прежнее безмолвие. Скрестив на животе руки, не в силах подняться, Ульяна повалилась вперёд, судорожно зажала рот и зарыдала.

Выплакавшись, она поднялась, поправила тяжёлый мешок на спине и снова пошла огородами, до боли в глазах вглядываясь в темноту.

…На сеновале так тихо, что слышно было, как где-то внизу в кладовке прогрызала старую саманную стену одинокая мышь. Ульяна свернулась в комочек — её знобит, ноги замёрзли, и она совсем не чувствует их. Молча Николай разглаживает морщинки на её холодном лбу, гладит брови, длинные густые ресницы.

— Положи руку под голову, мне так спокойнее. Стецюк снова приходил. Самогон требовал. Говорит, знает, где ты прячешься…

— Ну так чего ж не идёт за мной?

— Говорит, руки не хочу марать… Скоро в Злынку придут эсэсовцы, они и займутся…

Ульяна вдруг резко приподнялась, возбуждённо зашептала:

— Коленька, дорогой мой, забыла главное сказать — сегодня наши самолёты летели. Низко так, звёзды видела…

— Точно? Понимаешь-нет, я услыхал, разбудил Ваню, говорю, наши, а они уже пролетели… Потом думаю, может, в погребе всё по-иному и звук не так слышно…

— Ничего, Коленька, скоро теперь… Все говорят, скоро.

Ульяна не верила Стецюку, и всё же сердце подсказывало — надо что-то предпринимать. Назавтра же под вечер она побежала к Миценкам. Федора Алексеевна сидела за самопрялкой, большая, спокойная. Долго не наведывалась к ней Ульяна, и та обижалась, хотя всё понимала. Ульяна не сразу решилась сказать правду, думала, что запоздалое признание может совсем поссорить их…

— Простите, Федора Алексеевна, я неправду говорила вам — Коля здесь, в Злынке. Всех я стала страшиться, неладное со мной творится. Ой, боюсь я за него. Муж он мне стал по-настоящему… Ребёнок у меня будет. Не гневайтесь на меня, Федора Алексеевна…

И Ульяна рассказала, что давно уже они прячутся у Колесникова, а Стецюк будто бы пронюхал это. В сенях что-то громыхнуло, и Федора Алексеевна увидела, как Ульяна вдруг задрожала, побледнела, глаза наполнились ужасом.

— Да что ты, Ульянка, это же Гриша с кроликами там возится.

Давно Ульяна не видела и Григория Захаровича — мужа Федоры Алексеевны. За это время он сгорбился, поседел еще больше.

— А, Ульянко, пропавшая без вести… Стариков совсем забыла… — Григорий Захарович разостлал около печки старый мешок и бережно положил на него маленького белого крольчонка. — Падучая скрутила, — вздохнул Григорий Захарович. Ульяна дрожала мелкой неприятной дрожью, губы непроизвольно кривились.

Федора Алексеевна напоила Ульяну тёплым козьим молоком, уложила спать рядом с собой на печке. Там они и переговорили обо всём.

Решили в саду вырыть яму, утеплить её ботвой и соломой, накрыть хорошо сверху досками, присыпать землёй. Утречком всё обсудили с Григорием Захаровичем, тот согласился. Яму копали ночью, землю уносили в старую канаву за огород. Григорий Захарович, несмотря на годы, работал быстро, Ульяна с Федорой еле успевали таскать тяжёлые красноталовые корзины с землёй.

Яму вырыли глубокую, чтоб не обвалилась земля над нишами, в которых будут спать Иван и Николай.

Тёмной, глухой ночью Иван и Николай перебрались туда.