Анатолий Гордиенко - Минута жизни [2-е изд., доп., 1986]

Николай прищурился, нагнул голову и увидел, как воздух над полем дрожит и струится.

— Может, вас и не погонят сегодня, — с надеждой сказала Ульяна.

Но в Малой Виске их не задержали. Выйдя со двора военкомата уже большой колонной — человек триста — они под командой капитана и двух старшин зашагали на запад, на переформировку.

Перед отходом было прощание. Плакали бабы, пиликала гармошка, ржали лошади. Ульяна сидела на крыльце, тупо смотрела в землю.

— Строиться!

Николай глянул на Ульяну. В мгновение её лицо стало серым. Обозначились скулы, вдруг глубоко впали чёрные глаза. Закусив губу, Ульяна повалилась к нему на грудь.

— Пусть бы уж дочка была, не провожать бы на войну!

— Становись!

Взвыли женщины. Николай молча отрывает от себя Ульяну.

— Становись! Команда была!

— Без рук, без ног приму, только б живой, — невнятной скороговоркой шепчет Ульяна. — Без рук, без ног…

— Ну, будет, будет… К тебе возвращусь. Прежде к тебе, а потом решать станем. Может, здесь, а может, поедем… На озера наши…

— Равняйсь! Смирно! Напра-во! Шагом арш!

Колонна тронулась. Закачались спины. Тяжело ступает множество ног.

Снова по обе стороны дороги поля без конца и края.

В селе Валигоцово их разместили в большой новой, видимо, перед самой войной выстроенной школе. В пустых классах было гулко и неуютно. Ветер влетал в разбитые окна, гонял по полу потёртую солому, немецкие газеты, клочки бумаги. Ещё не выветрился приторно-сладковатый запах сигарет, воняло ваксой, рыбными консервами. Под стеной лежали набросанные друг на друга матрацы, подушки, полосатые одеяла. На подоконнике валялись жёлтые стеариновые плошки, изжёванные окурки, маленькие белые кубики, чем-то напоминающие пиленый сахар.

— Выплюнь — это же сухой спирт, — сказал Ивану совсем молодой парёнек с чёрненькими усиками. — Давай на нём чаю согреем. У меня котелок есть. Кто по воду? Ты, что ли? — обратился он к Николаю, задумчиво барабанившему пальцами по подоконнику.

Николай не отозвался.

Ваня принёс воду. Тем временем ребята затопили широкую изразцовую печку, газетами и грязными подушками заткнули окна.

На третий день во дворе в небольшой очереди у походной кухни Николай и Иван увидели Гришу Колесникова.

— Гришка, чертяка! — кинулся к нему Николай. — Откуда?

— Сегодня прибыл. Задержали в Злынке. Шевцова, кажется, поймали, так меня спрашивали о нём… Слушайте, братцы, надо отметить, а? Встречу нашу, освобождение.

— Дело, — заулыбался Николай. — Айда!

Но часовой, стоявший у школьной калитки, не хотел ни о чём слушать.

— Будь человеком. Не подведём. Одну всего бутылку выменяем. Тебя угостим, — уговаривал его Ярыш.

— Не положено.

— Ну, одного хоть выпусти, меня, — сказал Николай.

— Ты — тю-тю — на все четыре стороны, а я отвечай…

— Эх ты… — заскрипел зубами Николай.

— Отойди, стрелять буду!

…После того, как что-то уточнили в ранее составленных списках, поодиночке стали вызывать в особый отдел…

О чём там шёл разговор, никто не рассказывал. Иван пришёл усталый, постаревший.

— Ну, что? — шёпотом спросил его Григорий.

Иван вяло махнул рукой. Посидел немного на койке. Лёг, повернувшись лицом к стенке. Подошёл Николай, сел рядом.

— Ничего, Ваня, всё образуется. Вот увидишь, всё будет как надо…

Николая подняли среди ночи. Немолодой, давно небритый майор в засаленной диагоналевой гимнастёрке, дыша астматически часто и шумно, курил одну за другой тонкие тугие папиросы. Пепел падал ему на желтоватые пальцы, грязнил исписанные листы.

Ригачин доложил о себе, громко щёлкнул каблуками старых немецких ботинок, но майор не оторвал глаз от бумаг, густо залитых светом, бьющим из-под абажура старинной фарфоровой лампы. Было непонятно: то ли майор дремлет, то ли готовит какой-то страшный вопрос. Он заговорил тихо, еле слышно:

— Вилять не советую. Понял?

— Мне скрывать нечего…

— Как твоя настоящая фамилия?

— Ригачин…

— Ещё раз повторяю: как твоя настоящая фамилия?

— Ригачин.

— Хуже себе делаешь… Ну, ладно…

Он расспрашивал, откуда Николай родом, где был призван, в каком полку служил, фамилии командиров части, из которой попал в плен.

— Как же это удалось тебе выскользнуть из Уманьской ямы?

— Мы бежали втроём…

— Те двое, конечно, убиты? Так, так… Ну, а кто из комсостава в лагере служил у немцев? Не было таких? А Пекарского знал? Полковника Пекарского? Так… Так… Ещё одно уточню. Смотри на меня. Когда тебя сбили? Не темни — нам известно, что ты лётчик-истребитель…

— Не был я лётчиком — грамоты не хватило. Но я про другое, про главное хочу вам сказать. Будете слушать?

Майор молчал. Николай проглотил комок, вздохнул. Начал спокойно, но голос его заметно дрожал.

— Меня не убили в последнем бою. В Уманьской яме выжил. Сашка моего убили, а я остался. Зойку, учителку, растерзали, а я живой… Раньше мучился, совесть не давала шагу ступить. Теперь за них… за всех… Хочу…

Майор смотрел на Николая по-прежнему равнодушно, но, может быть, именно в эту минуту чаша весов склонилась в пользу Николая. Слишком уж много всякого повидал этот майор. Бывали и ошибки, но с этим парнем она, кажется, не случилась.

Через два дня друзья были зачислены в 287-й полк 95-й гвардейской стрелковой дивизии. После Валигоцова они ещё две недели проходили ускоренную переподготовку в Кировограде. Строевая, огневая, материальная часть, тактика боя… С шести утра и до восьми вечера на ногах.

Команда «отбой» — и сразу все в сон, так что и поговорить как следует некогда, разве что на занятиях во время коротких перекуров.

Подошла суббота, и вторая половина дня была почти свободной. В город не пустили, но никто особенно не отчаивался. Откуда-то появились гармошка, балалайка. Украинцы запели слаженно, красиво:

— Хлопцы, хватит печали! А ну, дай русского! — крикнул Николай. Он вышел, лихо двумя руками разогнал складки под поясом старой гимнастёрки, выставил вперёд ногу. Он ждал, когда гармонист рванёт меха, каждый мускул был в напряжении. Николай пошёл по кругу, красиво выбросил руки, не глядя под ноги.

— Эх, рви гармошку, равняй деньки!

— Вот даёт, карел!

Николай бил чечётку с носка на каблук, мелкая отчётливая дробь летела по гулкому коридору.

— Сыпь, чёртова ступа!

— Не жалей!

Выскочил молодой парнишка с усиками, пошёл вприсядку вокруг Николая.

— Эх, паря!

Гармонист не выдержал, опустил руки и виновато замотал головой.

— Не играл, браточки, три года…