Анатолий Гордиенко - Из огня да в полымя

Стараюсь больше ходить, двигаться, совсем озябла. На прогулку не водили. Хочется есть. Хожу, читаю свои надписи и радуюсь. Молодая была, наивная. Не подумала, что надзирательница может прочитать.

Прошло десять дней. Вернули меня в камеру. Но не в свою, а в крохотную одиночку, без окон. Не успела умыться, одеться, как пришли за мной.

Снова стою перед начальником тюрьмы. Рядом с ним две надзирательницы. Они тексты мои переписали и ему принесли, на стол положили. Начальник сверлит меня глазами, кричит:

— В карцер, в подвал! На пять суток!

Новый карцер оказался пострашнее. Из-под нар дует — холод жуткий. Вода, хлеб. Хлеб круглый, разделенный на шесть частей. Каждая частичка, каждый кусочек — сто грамм. Давали два кусочка на сутки. Но самое страшное — холод. Оказывается, под нарами имелись отверстия, и оттуда так тянуло — будто вентилятор работал. И постоянный шум какой-то, изнуряющий, так что не заснуть.

Заболела я там. На веках появились нарывы. Начался жар. Кашель беспрерывный. Фурункулы пошли. Большие, как спелая клюква. На руках и ногах живого места не было.

А меня опять на допрос, назад в камеру вели под руки две охранницы. В камере упала на койку, руками подушку обняла. А под подушкой — сухари, хлеб, пакетик с сахаром. Поняла — финские женщины, подруги по несчастью, прислали. Вот так… Как тут не заплакать?

Всё-таки поднялась я с койки. Пошла на прогулку, небо захотелось увидеть, воздуха свежего глотнуть. Женщины меня окружили плотным кольцом, так что надзирательнице ничего не видно. Одна пожилая финка распахнула бушлат, вынула из внутреннего кармана фляжку: «Быстрее пей! Это молоко. Пей, поправляйся».

Повели как-то половики трясти. Подходят ко мне Риихимяки и Валкома, пакетик с продуктами под мой бушлат суют: «Это наша камера тебе собрала. Выздоравливай! Ваша победа будет, немцы отступают…»

Кормежка в одиночной камере гораздо хуже. Надзирательницы тоже соответственно подбирались, строгие. Одна пожилая тетя всё ко мне цеплялась. Старая дева, все звали ее Neitsut — девственница. Лет ей под шестьдесят. Остановила меня как-то. И с таким презрением начала упрекать:

— Моих родственников в сороковом русские угнали из Сортавалы в Сибирь. За что? Сколько им пришлось из-за вас, русских, выстрадать! Наверное, их уже нет в живых…

Я раньше никогда не отвечала на ее грубости, всегда молчала, а тут не вытерпела:

— Напрасно вы так говорите. Сибирь — край богатый. Если ваши родственники действительно туда попали, если они настоящие труженики, то уверяю вас, госпожа Neitsut, они сейчас лучше вас живут.

— Закрой рот! — закричала старая дева.

— Я всегда говорю правду, — сказала я.

Прошло дня три. Снова Neitsut заговаривает со мной.

— Послушай. Ты правду говоришь, что Сибирь — богатый край?

— Истинно говорю.

Потом еще несколько раз она просила рассказать про Сибирь.

Разные охранники служили в тюрьме. Когда я болела, одна надзирательница принесла мне таблетки жаропонижающие и бутылочку с какой-то целительной жидкостью. Велела смазывать фурункулы два раза в день.

Другая же шипела, как змея, смотрела сверху на меня, лежащую, со злорадством, смотрела, как я корчусь на тощем матраце.

— Ты, русская шпионка, надеешься на мою помощь? Не будет этого! Ни одна финская женщина здесь тебе не поможет. Вас всех нужно расстреливать!

Еще раньше по переписке Валкома мне сообщила, что на первом этаже сидят две русские девушки из Ленинграда: Лидия и Екатерина. Я написала им записку. Позже за какие-то провинности их перевели в одиночные камеры на наш этаж. Потом мы сидели вместе. Обрадовались, веселее стало. Не поймешь этих финских тюремщиков: то в одиночки затолкали, то теперь вот вчетвером мы оказались. Девушки рассказывали свои судьбы, радовались новым победам Красной Армии. Новости о боях мне сообщали Валкома и Риихимяки, причем сообщали регулярно.

Катерина — ингерманландка, знала финский и шведский. Работала в советском посольстве, в Хельсинки. Не сумела выехать перед войной в Союз. А может, как мне показалось, специально оставили наши с заданием. В общем, посадили ее финны.

Потом познакомились еще с одной девушкой, Александрой Смирновой, тоже из Ленинграда. Я и Катерина начали учить ее финскому языку, простой разговорной речи.

Вот история Шуры. Наши ее готовили как разведчицу. Шура должна была сдаться финнам в плен, попасть в лагерь военнопленных в каком-то городе, в каком, она не сказала. Там, в лагере, ей надо было найти человека большой важности, тоже не сказала кого. Итак, Шуру наши послали после боя якобы проверить, нет ли среди убитых раненых красноармейцев. Смирнова была в военной форме, по легенде, будто военный медик. Оттуда, с поля боя, ей удалось перебежать к финнам. Однако финны не поверили ее легенде. Издевались, допытывались, били. И Шура Смирнова не выдержала пыток, призналась. Военно-полевой трибунал дал ей пожизненное тюремное заключение.

…Наступила осень 1943-го. Однажды утром заходит начальник тюрьмы:

— Собирайтесь. Чтоб вашим большевистским духом тут у нас не пахло!

Маше Артемьевой выдали ее одежду, а мою рвань не нашли. Поехала я в полосатом. Повезли нас поездом. Ехали в тюремном вагоне: нас двое и четверо финских женщин. Куда едем? Куда везут? Лес ли валить или камень молотом бить? И вдруг финские женщины говорят: «Нас высадят в Йоэнсуу, а вас повезут в Яанислинна», в Петрозаводск, значит. Обрадовались. Слезы подступили.

Привезли в Петрозаводск ночью. Недели две держали нас в главной тюрьме, в той, что и ныне действует, в центре, около рынка. Там встретили Анну Артемьеву, однофамилицу Маши, тоже радистку, ее финны разоблачили. Она сообщила, что в тюрьме служит Марта Отс — провокатор, хитрая, умная женщина. Она, как змея, вползает в души. Заводит приблизительно такую песню: сгубила война вашу молодость, сгубила советская власть, позабыла она вас, позабросила. Пути у вас иного нету, как помогать финскому начальству.

Так она облапошила Ксению Даниеву. Сообщила той, что муж Даниевой находится в плену у финнов и его могут выпустить, если Ксения будет вести себя по-умному. И вот пущен слух, будто Даниеву финны хотят освободить.

Пришла и ко мне эта Марта:

— Привет тебе от Даниевой. Она моя подруга. Она ведет себя разумно. И ты, Мария Бультякова, подумай о себе.

— За меня уже подумали. Дали вечную каторгу, — отрезала я.

Наконец повезли нас на машине с брезентовым верхом. Везли долго. Привезли в село Киндасово. Маша Артемьева шепчет: «Подружка милая, говорят, это самая страшная тюрьма у финнов для особых преступников. Там такой строгий порядок…»

И точно, строгий. Вышки, забор, колючая проволока, везде охрана. Через речку от нас — лагерь, там, говорят, получше, почти нет охраны. Отобрали у меня полосатую одежду. Стали гонять на работу, картошку копать. К концу дня закоченела совсем. Ноги одеревенели, ботинки-то отобрали, босиком пошла. Так и ходила. Из какого-то куска ткани носки себе пошила. Кто-то чунями их назвал.