Лоранс Скифано - Висконти: обнаженная жизнь

Но 1945 год, кажется, несколько поколебал столь ясную и безоглядную веру в людское правосудие; мы говорим о подлинных обстоятельствах, при которых 28 июля 1945 года погиб актер Элио Маркуццо, сыгравший Испанца в «Одержимости». Знали ли об этих обстоятельствах уже тогда его старые друзья-антифашисты из Экспериментального киноцентра — Пьетро Инграо и Висконти? Не приходится сомневаться, что второму из них все становится известно довольно быстро, поскольку 2 февраля 1946 года он составляет и подписывает документ, который должен быть приобщен к следственному делу. По всей видимости, Висконти стремится обелить Маркуццо, которому в «Одержимости» поручил сыграть особенно интересовавший его образ доносчика, от обвинений в том, что он якобы был предателем и получал деньги от фашистов. Лукино категорически утверждает, что Маркуццо был антифашистом; объясняя поездку актера в Берлин, он ссылается на подготовку антинацистской акции и на «его связи с общими друзьями немецкой национальности, однако решительными антифашистами». Здесь названо даже и имя немецкого товарища: Карл Кох. Показания Висконти намекают на возможное предательство, или «трагическую ошибку», или же «личную месть», но причины гибели Маркуццо так и не выяснят, следствие не будет закончено, и дело не получит огласки. С 1954 года (в этом году была объявлена амнистия по делам о послевоенных расправах, совершенных при невыясненных обстоятельствах) и по 1998-й, когда Пьетро Инграо публично заявил, что в этом случае произошло «ужасное недоразумение… для меня это очень горькая и печальная история…», — об этом случае никто не вспоминал.

Сам Висконти никогда не комментировал публичное убийство актера летом 1945 года — возможно, он опасался, что этот случай замарает официальный образ свободной, единой, братской Италии? Ясно, что он знал все подробности гибели друга: он знал и про то, как односельчане просили его под благовидным предлогом перевести им два письма — одно с английского, другое с немецкого. И про то, как после его возвращения из Германии ему угрожали, что ему, «мавру смазливенькому», вскоре устроят темную. И про то, как группа людей в униформе фашистов-республиканцев пришла арестовать его вместе с младшим братом Армандо вечером 28 июля 1945 года, как их вывезли в Бреда-ди-Пьяве, повесили, а потом похоронили в объятиях друг друга еще живыми… Висконти наверняка знал и о том, что под личиной республиканца орудовал один из самых жестоких боевиков Сопротивления этой провинции Тревизо, прославившийся под боевой кличкой Сокол. Говорят, что братья Маркуццо, поверив, что попали в руки фашистов, успели уничтожить бумаги, доказывавшие их связь с Сопротивлением, которые могли бы спасти им жизнь.

Свидетельство Висконти ясно показывает, что у Маркуццо были крепкие связи с Германией, однако он явно стремится снять с актера обвинения; в этом же свидетельстве он упоминает о самоубийстве Карла Коха, друга Жана Ренуара и мужа Лотты Райнигер, с которым Висконти работал на фильме «Тоска» — но на самом деле Карл Кох не убивал себя, следовательно, Лукино не знал реальной судьбы немецкого режиссера. «Он покончил с собой, — пишет Лукино, выбросившись из окна, когда гестапо пришло в его берлинский дом». Висконти даже неправильно пишет его фамилию — КОК вместо КОСH, словно подчеркивая разницу между антифашистом и его итальянским однофамильцем, зловещим Пьетро Кохом, против которого Висконти недавно свидетельствовал в суде. Он предполагает, что мотивами расправы над Маркуццо могли быть месть или предательство, а может быть — трагическое стечение обстоятельств. Однако отныне Висконти относится к правосудию иначе. Он не поставит на сцене ни «Мертвых без погребения», ни «Мух», ни «Лже-искупителей», зато снимет «Чувство» и «Туманные звезды Большой Медведицы», где правосудие свершается посредством мщения, жестокого сведения счетов, при посредстве доноса. И положительных героев в его творчестве будет все меньше — к большому сожалению сталинистов, которых в партии хватает — зато, по-видимому, все в большем согласии с разумной, умеренной позицией Антонелло Тромбадори.

Его сын Дуччо Тромбадори принимает меня в римской квартире, где до сих пор живет его мать; он показывает висящую прямо у входных дверей маленькую картину с изображением головы Христа — подарок Висконти его отцу. Он вспоминает об их дружбе, родившейся во времена «Дней славы», называет эту дружбу «политической и интеллектуальной» и видит в ней подтверждение того, как далеко ушел Висконти от своего изначального воспитания. Речь шла о «прямом вторжении в жизнь, о таком контакте с действительностью», который удовлетворил бы его тягу к подлинному реализму — «не условному, „вынужденному“ и восхваляющему компартию», а к такому, который продолжал бы борьбу подпольщиков и дискуссии, которые велись в редакции журнала Cinema. Дуччо говорит: «Мой отец был сицилийцем. Они вместе работали на картине „Земля дрожит“. Их дружба крепла. Они обсуждали важные темы, касавшиеся Италии, и не только. При этом они все время возвращались к теме Сицилии, как к метафоре, как к месту эксперимента. […] Быть коммунистом — не значит вечно „дудеть в революционную дуду“, [71] Знаменитое выражение Элио Витторини. (Прим. авт .) это ведь и эстетический, и идеологический выбор, позволяющий преодолеть самого себя.

„В компартии Италии велась оживленная полемика — журнал Contemporaneo выступал за открытость, Марио Аликата был настроен более бескомпромиссно: он хотел, чтобы за партией оставались все решения, даже те, которые шли вразрез с мнением художников“.

Что Лукино думал о подпольном фашизме, поднявшем голову в 1968–1969 годах? Дуччо отвечает: „Висконти не ставил знака равенства между радикальными проявлениями недовольства и фашизмом; но, как и все интеллектуалы тех лет, он опасался, что это повредит парламентаризму. Людей, подобных моему отцу, пугало отрицание культуры, и эта манера во имя кипения жизни отбросить уроки прошлого и все, чему нас учит История, пробуждала в них опасения, что может повториться ситуация, очень напоминавшая фашистский подъем в 20-е годы“.

Дуччо рассказывает и о том, как Висконти воспринимали в партии: „Я не верю в легенду о Висконтн-декаденте. […] Даже в „Людвиге“, истории вырождения, он всегда сохраняет дидактический фон: углубляет тему, проблему, приближаясь к критическому реализму в духе Бальзака. Он изображает реальность через дискурс; это не просто эстетическое изображение данного момента. Он творит рассуждение об истории… Наверное, сочинения Грамши не были его настольной книгой, как и Библия, но все же. Я думаю, что он почерпнул у Грамши мысль о том, что марксизм хорошо подходит для итальянской нации, он дает ей перспективу. Они с отцом считали, что в нашем времени возможно найти точку опоры для осуществления национальной революции, которая так и не свершилась“.