Юрий Ивлиев - Эхо из прошлого

Сейчас уже и не помню, наверное, в 42-м на станции стоял эшелон. В телятниках открыты двери, в проемах толпятся бойцы, мы стоим возле одного вагона и слушаем. В вагоне боец играет на скрипке. Я слышу чудесную мелодию. Но вот состав тронулся, набрал ход и скрылся за поворотом на Ростов. У меня многие годы в ушах стояла эта мелодия, сыгранная на стоянке неизвестным бойцом. Прошло много лет — по радио передают концерт, и я снова вижу себя стоящего у вагона тем жарким летом, с остриженной «лесенкой» головой и открытым ртом. Чардаш Монте всегда высвечивает ту картину моего детства и какую-то щемящую тоску о навсегда ушедшем времени.

Эшелоны идут часто, один за другим, туда — с людьми, лошадями, повозками с задранными в небо оглоблями. Танки, пушки закрыты брезентом. Обратно те же эшелоны с ранеными, разбитой техникой, беженцами, станками, скотом. Мы встречаем и провожаем эшелоны во всех направлениях, какая уж тут школа. С уроков убегаем каждый день. Однажды воинский эшелон стоял очень мало. Дали отправление без свистка. Просто дернулся состав и пошел. Бойцы вскакивали в вагоны на ходу, подсаживая друг друга, втаскивали в вагон за руки, за ремни. А один боец ушел на базарчик возле вокзала, состав тронулся и пошел, а боец за составом бегом. В руке котелок, молоко выплескивается, а он все бежит и бежит. Эшелон ушел, боец вернулся с пустым котелком, все молоко расплескал пока бежал. Что было с этим бойцом? Наверное, трибунал и вышка. Наверное, тогда уже действовал печально знаменитый приказ №227, текст которого мы смогли прочитать много-много лет спустя! Что мы знали тогда? О чем думали? Жестовое и безжалостное время. И ничего и никому не было жалко. Перегорали в навоз миллионы человеческих жизней. Тогда прошел слух, что немцы эшелон разбомбили, побили жуть сколько народа.

Роют окопы. Зигзаг траншеи проходит через дворы, кладбище и уходит в степь. Из бревен строят Д3ОТы, на некоторые ставят бетонные колпаки. В ДЗОТах пахнет сырой землей и сосной. В амбразуру видны кресты и далекая степь.

Помню, для меня было удивительным открытием, что рот у человека имеет форму каблука ботинка, я почему-то думал, что он прямой как щель в заборе. А тут раскопали могилу, а там цельный гроб, ну взяли и открыли его. В гробу лежала девушка. Скелет одетый в белое платье, каштановые волосы перехваченные голубой лентой, а из глазниц смотрели высохшие шкурки глаз. Вот тут-то я вдруг и увидел по белым зубам, что челюсть полукруглая, а не прямая, как ее мы рисовали на бумаге и на заборах. Я долго потом все щупал и щупал свою челюсть, все не хотелось верить, что моя челюсть такая же, как у скелета той девушки, что лежала в том гробу. Кости где-то прикопали, а гроб сожгли, хотя гроб был богатый, оббитый медными узорами, с ручками.

Июль-Август 1942-го года. Мама берет меня с собой, чтобы не шалберничал на улице. Едем в повозке-одноконке, раньше такая называлась возок или таратайка. Навстречу нам едут, идут, едут, бесконечная масса повозок, пеших людей. По обочине движутся стада. Коровы опустили рогатые головы к земле. Пыль, жара. Ветра нет. Пыль стоит плотной стеной, непроницаемая, завесившая горизонт. У нас с Мамой повязки из платков на лицах. Небо вылиняло, ни облачка, только маленькое жгучее солнце красноватого, от пыли, цвета. Вся эта масса скрипит, мычит, шуршит, сливаясь в однотонный звук, кажется, что это поет пыль. Вдруг однотонность нарушается, все приходит в хаотическое движение, усиливаются голоса, переходя в крики и вопли: «Воздух!» Появляются три самолета. Тройка идет углом, низко над нами, и стреляют по дороге из пушек и пулеметов. По земле прыгают фонтанчики пыли. Сделав три захода, последний раз самолеты проносятся над нами с выключенными моторами, со зловещим свистом, проникающим в душу, и, кажется, что твое тело разрывается на части. Самолеты скрываются за горизонтом. На земле валяются тела убитых, туши коров, слышны крики раненых. А у меня в глазах тело женщины, лежащее на спине, раскинутые в стороны руки и ноги содрогаются в конвульсиях, головы не нет, а из шеи течет черная кровь, образуя лужицу. Уцелевшие быстро оттащили мертвых на обочину, задние напирали, объезжали. Дорога снова пришла в движение, и снова скрип, шорох, пыль и жгучее солнце наверху.

В другой раз я ехал с Мамой в ее таратайке. Серый Васька трусил ленивой трусцой. Дорога была пустой. Сбоку от нас шло стадо коров с пастухами верхом на лошадях. И тут из-за горизонта появился самолет. Пролетел над нами, склонился на крыло, развернулся и, пройдя над стадом, дал очередь из пулеметов. Стадо, задрав хвосты, хлынуло с ревом разные стороны, оставив в степи несколько тушь. Летчик сделал еще один заход над нами, поглядел на нас с Мамой и ушел за горизонт. Я хорошо разглядел лицо пилота, мне кажется, что он улыбался над нашим страхом.

Погромыхивает где-то далеко-далеко, будто гроза далекая. Это фронт подкатывается к нам все ближе и ближе. Жаркое лето, пыльное и сухое. По улицам скрипят подводы, фыркают лошади. Обозы, обозы, обозы. На подводах тени людей. Страшно глядеть на черные высохшие лица. Дети, женщины, старики, все на одно лицо. Проходят брички с ранеными, запряженные парами волов. На железной дороге стоят эшелоны с людьми, скотом, станками, военной техникой, вагоны с ранеными — на этих вагонах нарисованы красные кресты в белом круге. Огромный табор и все в движении, все едут, а, в общем-то, бегут от немцев. «Беженцы». «Эвакуированные» — никто не говорит. Не прижилось это слово. Ситуацию отражает именно слово «беженцы» — на настоящий момент нашей жизни. Бегут от фронта, а на фронт идет встречный поток: колонны бойцов, повозки, автомобили — и тоже запыленные, усталые с серыми лицами, а в глазах неизвестность своей судьбы.

Пришло наше время собираться и присоединяться к потоку беженцев. Мамин знакомый предлагает ехать к его дочери на север области, там легче будет пережить трудные времена, в селе проще с продуктами. Во дворе стоит Васька Серый, Мамино начальство как бы забыло про него и он теперь «НАШ!». Закапываем во дворе, что нельзя взять с собой: самовар, посуду, книги, лишнюю одежду. Бабанин «Зингер» завязан в одеяло и обвязан веревками. Бабушка не расстается с машинкой — «кормилица» — как ее называет Бабаня. Дядя Федя снял машинку со станка и установил ее на ручную коробку. Станок закапываем. На повозке одежонка, постели, в общем, самый малый минимум. Ложки, чашки, поварешки — все железное небьющееся. Я бежать не собираюсь, запасаюсь сухарями (опыт уже есть), остаюсь тут. Буду воевать с фашистами. Остаться мне не удалось, сбежать от семьи тоже. Мама чувствовала и ни на шаг не отпускала от себя. И когда контроль, ослаб (уже на месте) мне удалось сбежать и вернуться в брошенный дом. Мальчишеская бравада, сколько она принесла горя Матери!