Юрий Ивлиев - Эхо из прошлого

Той далекой весной стояла чудная погода, стала подниматься травка под ласковыми лучами солнца, но тогда убили Колесо. Как всегда хотелось жрать. Втроем двинулись на «балочку» — базар. Белый, я и Колесо. Жратвы навалом, квадратные и круглые хлеба, табак стаканами, разные консервы в банках и многое-многое другое. А главное, что нам легко стащить — это «тошнотики». Они лежат горкой на тарелках, а вот другие съедобности держат в руках и зорко следят за ними. А «тошнотики» что? Дешевая дрянь — это картофельное оладьи из мерзлой картошки с добавкой отрубей и жмыха. Жрать хочется до тошноты, а поешь этих оладьев — еще больше тошнота допекает. Пошли по рядам, но неудачно, нас сразу засекли. Мы с Белым смотались, а Колесо влип. Били его жестоко, ногами искровенили всего. Так он и лежал на земле весь в крови. Двое доходяг подняли Колесо за руки, за ноги и бросили в бричку. Не довезли его до больницы — помер дорогой. Колесо — Коля Колесов. Сколько же моих сверстников погибло уже тогда, когда война ушла от нас. Подрывались на минах, погибали, разряжая снаряды, гранаты. Убивало, разнося в клочья, сгорали живьем, обливаясь из бутылок с «КС» — «Коктейлем Сталина». Сейчас эту зажигательную смесь почему-то называют «Коктейлем Молотова».

А мне все война снится, ведь не было тогда ничего хорошего. Было просто детство. Босоногое, голодное, вшивое и все-таки это было детство. Босоногое? Как сказать, ведь носил я ботинки, трофейные немецкие. Твердая кожа, окованная сталью, стукни таким ботинком по башке, так и дух вон сразу. Только вот нога у меня была маловата, поэтому натолкал в ботинок и травы, и ногу обернул рукавом румынского мундира, а все равно просторно, болтается нога, ходил. Ботинки у меня новые, неношеные со склада. Увидел у меня эти ботинки какой-то нестроевой доходяга и говорит:

— Сынок, чай тяжела у тебя обутка-то?

— Тяжела…

— Жалко мне тебя, у меня самого такой же оголец, как ты дома, давай поменяемся. Я тебе отдам полегче, англицкие, смотри какие… — И впрямь есть на что посмотреть, солнце отражается от черной лаковой поверхности так сильно, что слепит глаза! Да и легонькие против моих армейских трофейных.

— Ну, давай дядя меняться.

— Давай.

— Только ты мне табачку подкинь!

— Да нет у меня табаку, ошнарики собираю.

— Нет так нет, лады и так…

Сели старый и малый на обломок бетонной тумбы. Разулся я и отдал мужику свои ботинки, а он мне честно отдал лаковые. Я с трудом обулся, не лезет портянка из рукава в ботинок, а без нее нога болтается, да и холодно. Солдат тоже переобулся, снял с себя наши сыромятные раздолбанные, перебросил их через себя в развалины, потопал ногами:

— Хороши! Ну, давай сынок закурим?…

Достал я из кармана коробок из-под стекол противогаза. (Зимой неприкасаемый запас.) А там этого запаса на две закрутки. Закурили, подымили и разошлись в свои стороны. Ночью пошел дождь, теплый, весенний и обильный. Шел и утром, и вечером. А я пошлепал по лужам босиком. Лаковые ботинки были из картона — раскисли и развалились. (Потом уж узнал, что в таких ботинках за границей хоронят покойников, вот списанный солдатик и прихватил домой трофей. Только вот до сих пор не могу понять, где нестроевой мог прихватить эти ботинки в 1943-м году?) Спасибо солдатику за обновку, да ладно, весна, проходим как-нибудь!

Я прибился к двоим. Он мой ровесник, а его сестренке годика три-четыре. Живем в бронетранспортере, немецкой техникой забито все лоно Царицы, вся долина реки. Утром с рассветом уходим на добычу еды. Девчушку оставляем в машине, оставляем ей воду в котелке, кусок хлеба и горшок в виде каски, чтобы на пол не ходила и как игрушки разную военную чертовню. Вечером я прихожу к ним, приношу что добыл, варим ужин и укладываем малую спать. Сами сидим у костерка, курим и говорим о войне, о доме, о чем слышали днем. Мы сдружились, и я прожил с ними какое-то время. Разошлись утром как-то, а вечером я их не нашел. Говорят, что была облава и милиция забрала беспризорников в детприемник. Какое-то время я еще приходил к нашему «жилью», все ждал — авось появятся, но увы… больше я их не видел никогда. Было тоскливо и грустно, я даже всплакнул немного от одиночества. (А вот домой идти не хотелось, хотя там и была еда и родные.)

Весна 43-го. Первая продукция завода «Красный Октябрь» были крючья-багры. Я на подловке нашел такой крюк. Ковались они из шестимиллиметровой катанки. Тогда этими крючьями убирали трупы. Острым загибом крюка цепляли за подбородок и волокли в яму. Немец, Русский, Румын, Хорват — все без разницы, смерть уравняла всех. За городом убирали и конной упряжкой. За лошадкой на постромках тащился пучок крючьев, как на закидной удочке. Лошадка, помахивая хвостом и покачивая головой, тащила постромки, а могильщик цеплял трупы крючьями по ходу, подгонял лошадку к яме, где трупы отцеплялись и сталкивались вниз. Той весной было необычайно буйным цветение степи, огромное море тюльпанов. Красное, волнующееся море тюльпанов среди ржавого лома отгремевших боев.

Говорят, что на уборке трупов работали пленные, я не видел. Работали выздоравливающие из госпиталей и мобилизованные 16—17 летние парнишки и девушки. Нам, безотцовщине, нужно было чем-то поживиться, и мы обходили трупные залежи. Можно было найти консервы, курево, спиртное. У наших можно было найти и деньги и другое, что можно было обменять на базаре на еду. Выпивка попадалась редко и, если попадалась, то день считался удачным. За фляжку или бутылку можно было выменять солидное количество еды. В нашей кодле у всех было много ножей, зажигалок, авторучек. Сигареты впитывали трупный запах и для курения были не годны, кроме тех, что мы извлекали из немецких ранцев. Дома у всех были спрятаны пистолеты. Снимал я тогда и немецкие медали и награды, монеты и складывал все это в ящик. Ящик был у меня хороший, железный, я его вытащил из какого-то блиндажа и припер домой.

Когда я стал взрослым? Когда я себя почувствовал большим? Наверное, это было летом 43-го. Шел я по улице, по-моему, по Республиканской. Из-под развалин дома, из подвала, вылез шкет лет пяти-шести и обратился ко мне: «Дядя, а Дядя, дай прикурить?» Вот это обращение ко мне наполнило меня таким чувством огромного превосходства, что я, посмотрев на шкета сверху вниз, как гусь на червяка, сказал ему солидно так: «Рано тебе еще курить, ну да ладно, все равно война», и подставил ему свою самокрутку. Картина, наверное, была, со стороны смотреть, уморительная. Два оборванца на фоне развалин и один у другого прикуривает. У малого френч немецкий с обрезанными полами и рукавами, у большого тоже френч до колен с засученными рукавами и штаны трофейные с обрезанными штанинами. Я тогда был тонкий, звонкий и прозрачный и вечно голодней.