Юрий Ивлиев - Эхо из прошлого

За городом нашли немецкий транспортник, обломок фюзеляжа. В грузовом отсеке среди хлама нашли два кожаных мешка, открыли. В одном письма, в другом побрякушки: значки, кресты, медали. Мешки тащим на базар, знакомому сапожнику дяде Косте. Он у нас берет краденое и честно расплачивается, без обмана.

— Где взяли? — Глядя на мешки, спрашивает дядя Костя.

— Да в сбитом самолете… В них были побрякушки… — Достаю из кармана крест на черно-бело-красной ленте. Дядя Костя берет у меня крест и не глядя швыряет его под ноги прохожим:

— Не бери в руки эту гадость, — говорит он брезгливо. — Я ноги за это потерял.

— За что? — Спрашиваю я. — За кресты?

— Дурак, на войне, немец ноги мне оторвал, за это ему крест дали, а я калека на всю жизнь… — Дядя Костя мнет в руках кожу — хороша! Достает из-под себя две банки тушенки и сайку хлеба. — Приноси еще, я тебе сошью сандалии.

Сандалии он мне не сшил, я вскоре попал в облаву и загремел в детприемник. Отмыли, продезинфицировали и направили в детдом. Сбежал, и на первом поезде ушел в бега по воле, а спустя некоторое время, вернувшись, дядю Костю не нашел, сгинул куда-то.

Схватил сыпняк, очнулся в тифозном бараке на «Баррикадах». Как туда попал, каким образом меня подняли, где нашли, привезли — не помню. Недомогание чувствовал с утра, плохо было, но пошел потихоньку на базар на 1-й. Слабость сильная, жар, во рту сухо. Присел к стенке Мясного корпуса на солнышке, да видно там и свалился. Очнулся уже на койке в палате. Открыл глаза, все плывет, качается в тумане, говорю с трудом — где уж тут ходить?! Сестричка говорит, что кризис миновал, теперь пойду на поправку. Спустил ноги с койки, сижу долго с закрытыми глазами. Потом пытаюсь встать, держась за грядушку. Качает меня, качается палата. Взрослые подбадривают меня, и я начинаю ходить между коек. Потом через несколько дней выхожу во двор. Запах воли чуть не свалил меня, пьяный воздух после палатной вони. Присел на корточки, подышал, поднялся и, держась за стенку, сделал несколько шагов. В те года мы пели: «Фитиль с котелком, куда ты шагаешь? В райком за пайком, разве ты не знаешь?…» Так вот, эти слова про меня. Несколько дней ходил держась за штакетник палисадника и поглядывал на забор. Высокий, без щелей, но перемахнуть можно, только куда сбежишь в больничном, да еще в таком? На мне рубаха и взрослые кальсоны. Эх! Не везет, так не везет. А вот куда меня после выписки определили, убей — не помню. Наверное, отправили в детдом. Меня раза три направляли в разные детдома, но мне удавалось сбегать по дороге. Один мой побег мне запомнился особенно ярко. Посадили нас на поезд, сопровождающая женщина была из того детдома. Выгрузили на какой-то маленькой станции, даже не станции, а скорее всего на полустанке. Нас ждали две подводы, застеленные сеном, чтобы нам было помягче ехать. Погрузились и поехали. Я подождал пока все усадятся и первая подвода тронется, тогда и уселся на последнюю в самый зад. Я уже намылился бежать и все придумал, когда увидел двуконки ожидавшие нас. Какое-то время ехали, проехали деревню. За деревней дорога пошла по кустам, лошади скрывались с головой. Кусты густые по сторонам дороги. Как только первая подвода скрылась у первого поворота, я сполз с подводы и нырнул в кусты. Шума не было, я мимикой показал попутчикам, чтобы молчали. Итак, я на свободе. Мне крупно повезло, у маленькой речушки купались местные мальчишки, я присоединился к ним и попросил какой-нибудь еды. Самый рослый и самый маленький побежали в деревню. Я разделся и лег на песке, завязалась беседа. Я рассказывал им о Войне, о немцах, о Сталинграде. Ребятня была загорелая, а я как глиста сиял белизной. Я поел. В воду не полез, сказал — не умею плавать. И когда вся гопкомпания убежала в воду, я забрал одежонку своего кормильца и махнул в кусты. Когда они хватились меня? Наверное, вечером, собираясь домой. А я в это время уже был на полустанке и ждал товарняка. Чужая одежка помогла мне не попасться на глаза милиции, казенщину видно издалека! Одежка моя была новенькая, и мой поменяльщик не был, наверное, обижен этим обменом. Его одежка была латаная, старенькая.

Из лагерей вывозят и сжигают немецкое тряпье. Тиф. Охрана солдат (доходяги из выздоравливающих) ворошит горящее тряпье палкой, отходит перекурить. А мы, скрываясь за дымом, подбираемся к костру и выхватываем, что не занялось пламенем, что еще целое. Это всегда удается, т. к. привозят тряпье тюками: френчи, брюки, белье, шинели — но шинели мы не берем. Несем добычу домой, а уж дома Мать эту вшивоту в бак с золой и кипятит все это два-три дня. Что поцелей приводится в товарный вид и на базар, ну а похуже латается для себя и перешивается по росту. Вши кормят нас, мы кормим вшей. Такая жизнь.

Умер Васька Баба (Бабкин). Тиф сегодня косит всех подряд, вымирают целыми семьями. Уже не один мой знакомец умер от тифа. Был такой случай — я нашел нож. Нож такой заковыристый, какого нет ни у кого. С вилкой, с ложкой, с ножницами и еще с десятком всяких инструментов. Пришел я в свою кодлу, подсел к ребятам и с выебистым видом достал этот нож, стал стругать палку, показывая всем, что я не я… Ребята поняли, что я выпендриваюсь и промолчали, показывая полное презрение ко мне. И тут подошел Васька Баба, а он был старше нас. Лет ему было уже, наверное, 16 — 17. Забрал он у меня этот нож, а мне швырнул задрипанный садовый, кривой, самый неходовой у нас. Кодла не пошевелилась! Васька не посмел бы бросить вызов нам всем, но… тут такой момент он не упустил. А мне на всю жизнь был урок. Не дело бахвалиться перед всеми, если сам еще слабак. И вот нет больше Васьки. Жалко его? Наверное, но мы черствые. Война притупила нас всех, и на смерти мы нагляделись уже достаточно. Она не отходит от нас.

За городом стоит батарея тяжелых пушек, хочется стрельнуть, но нет силы зарядить. Уговариваю своих. Накатываем снаряд на палки, подтащили и накатили его в лоток, потом всей кодлой досыльником загнали его в ствол, закрыли замок. Стали конаться, кому первому дергать за шнур, ведь выстрел-то один, а нас много. Ну, выстроились и взялись за шнур в порядке очереди и по команде «раз-два-три» дернули шнур. Пушка ахнула, присела, а мы в разные стороны бежать. Стрельнуть-то стрельнули, а куда смотрит ствол — не посмотрели. А мы натолкали в казенник полный ассортимент порохового заряда — пушка была раздельного выстрела. А сколько мы в те годы покидали мин! Стоит в окопе труба, а рядом коробка с минами, ну и пуляешь, пока есть что. Кончились, пошли дальше. Стреляли даже из противотанковых ружей, правка всего один раз. Ружье привязываешь к чему-либо, на крючок петельку от веревочки, ну и шмаляешь. Были и казусы. Однажды кто-то фуганул мину издалека, а мы были рядом с ямой с трупами. Яма была чуть присыпана землей. Земля потрескалась, и из трещин тянуло тяжелым удушливым смрадом. Так вот мина и угодила прямо в эту яму. Осколками нас никого не задело, но ошметками гнилой человеческой плотью попачкало основательно. Бежали до воды, чтобы отмыться, по-моему, в какой-то пруд на Царице, а может и до Волги, хотя вряд ли, вонища от нас была такая… Всю неделю преследовала эта трупная вонь, сядешь за стол, а в глазах студенисто-зеленые ошметки и вонь, и тянет на рвоту. Удивительно, но сильнее всего впитывают и сохраняют трупный запах наши советские деньги, насчет немецких не знаю, мы их не брали. А вот наши деньги очень долго хранят запах своего разложившегося хозяина. С этим приходилось сталкиваться и не раз. А почему так?