Юрий Ивлиев - Эхо из прошлого

Недалеко от нас по соседству, в задах с Шуркиным забором, жил глухонемой. Мужик вредный. Детей не любил. Нам, мальчишне, особо доставалось. Если вблизи его присутствия зазевался, и он схватит тебя… Любимое его действо было крутить уши. Поймает, ухватит за ухо и крутит его, т. е. ухо. Орешь, а он смотрит в твое искаженное болью лицо и улыбается, потом плюнет в открытый рот и только тогда отпустит. Мы ненавидели его и боялись, но что могли сделать мы, слабосильные? Мужики на фронте, а бабам не до нас, не до бед наших ребячьих. Провели мы с Шуркой такую же штуку и с немым, как и в школе. Немой заготавливал дрова сам, у него двуручная пила, растянутая как лучковая, и пилил он один. Распилив бревно на кругляши, он колол их и складывал в штабелек-дровницу. Поздно ночью мы с Шуркой утащили у немого пару полешек. Выбрали самые сучковатые. Это чтобы он не стал перекалывать и положил целиком в печку. Чтобы надежнее было положили в полешки по два запала от гранат РПГ, забили чепы, затерли грязью и положили обратно в поленницу. Положили и забыли, где-то в феврале или в марте печь у глухого рванул поутру, жертв не было, но дел наша мина наделала много. Второго взрыва не было (может, был один сдвоенный?), наверное, немой догадался и проверил поленья? Не знаю, но взрыв был сильный, печь разворотило основательно и немому пришлось, наверное, проверять все дрова. А трогать он нас перестал и даже пытался угощать нас семечками. Большие, помня его жестокость, остерегались, а малышня пользовалась его, вдруг проснувшейся добротой. Он все пытался приручить нас с Шуркой, но мы боялись и никогда к нему не приближались, немой, по-видимому, догадывался, от кого ему надо ждать шкоды, но мы больше ничего ему не делали. Наши пути с Шуркой разошлись по окончании войны и больше никогда не пересекались. Почти никого из сверстников тех лет я не встречал во взрослой жизни. Кого убило, кто спился и умер раньше срока, хотя сведения о жизни друг друга имели, через матерей, знакомых родственников. Закладывали мы тогда запалы от РПГ-40 ударно-мгновенного действия, как сами не подорвались? Судьба!

На улице дождь. Промозгло, холодно и дождь то начинает идти, то прекращает и когда его нет, все равно кажется, что дождь идет. Мы кучкуемся в какой-то развалине. Желтые испитые лица, у всех одинаково голодные глаза и у девчонок, и у мальчишек, и у приблудного пса. Все одеты в трофейные обноски. Курим все, если есть что курить. Я самый богатый, мне повезло, я набрал больше всех ошнариков и курю «куб», так у нас называют окурок сигары, непонятно каким образом сигара попала в наши места, где нет ни улиц, ни домов. Кто мог курить сигару среди кирпичной щебенки. Среди нас один «буржуйчик» чисто одетый, розовощекий, сытненький. У него папа судейскорайкомовский, он нас презирает, однако липнет к нам. В нашей вшиво-голодной кодле ему интересно, видно среди своих ему скучно, «на дне» интереснее. Мы его взаимно презираем, но не гоним и не бьем. Соблюдается заповедь: «Вором не рождаются, Вором становятся». Буржуйчик убегает из школы, у него военный планшет с тетрадками. Он достает из планшета бутерброд с маслом и колбасой. С брезгливым видом выковыривает колбасу, нехотя жует, а кусок белого хлеба с маслом отдает приблудной дворняге. Мы смотрим на это равнодушно, никаких чувств. Белый хлеб, масло, колбаса — это так далеко, мы уже забыли, что такое это, и на нас эти штучки-дрючки не действуют. Больше он к нам не приходил. Ребята говорили, что его отметелили. Ведь даже немцы кидали нам кусок из-за колючки, жалели нас. А это наш ровесник, наш соотечественник поделился с собакой, но не с нами. Он посмел поставить нас ниже собаки! То чего не делали враги! Такого наша дружная кодла простить и принять не могла.

Война ушла от нас на запад. Радио, газеты, похоронки из рук почтальонов. Я снова стал ходить в школу, не потому, что мне хотелось, а чтобы не ссориться с Мамой. Хулиганил. Оставили в классе после уроков, за что, не помню. Скучно сидеть в пустом классе, за окном сгущаются сумерки. Вышел из класса, тихонько, крадучись иду по коридору. В ЗОО-кабинете свет. Чуть-чуть приоткрыл дверь и смотрю в щелочку, слышу приглашение:

— Заходи, заходи…

За сколом за распластанной птичкой сидит биологичка, я ее не знаю, я еще в младщем классе, но слышал о ней.

— Садись… — я сел, а она спрашивает. — Интересно?

— Ага…

Молчим.

— А че это вы делаете?

— Чучело, это степная сойка…

— Сойка? А мы их синегалками зовем, а как вы их делаете?

— Ну, с мертвой птички снимается шкурка. Остается голова, лапки, крылья. Шкурка солится и сушится. Потом из проволоки делается каркас и на него крепится голова, крылья, лапки и хвост. В пустоты набивается вата и ниткой с иголкой зашивается, понятно?

— Да, только вот дома нет соли, а вы ее на какую-то чучелу тратите.

— Я сама ем несоленое, а на чучело соли не жалко, чучелу долго жить и вас учить.

— Скажите, а Ленин в мавзолее тоже чучело?

Я ждал ответа, а лицо учительницы наливалось синевой, такие лица я видел у трупов. Синее лицо, трясущиеся губы и злые белые глаза. И вдруг я услышал шипящий тихий, но пронзительный, невероятной громкостью звук:

— Вон! Негодяй!

Я вышел из кабинета, из школы, не понимая, что произошло, что это было? Иногда и сейчас передо мной, перед моим мысленным взором, встает это страшное и синее, как у утопленника, лицо.

Война уходит все дальше и дальше. Все меньше остается и ветеранов. Мой отец ушел на фронт в ЗЗ года, из жизни в 82. Мы дети войны стали тоже стариками, как мы видели эту войну, как мы жили в той войне, наши чувства, наш опыт пережитого уже никто не сможет ни пережить, ни прочувствовать. Все наше уходит с нами. Для чего я пишу эти записки, когда знаю, что сейчас, у старика восприятие прошлого тоже искажено временем? Но мое хоть и искажено, все же ближе истинному, нежели у послевоенных. К сожалению, я тоже не могу передать весь «аромат» моего времени, да и ни кто не сможет! Я редко встречаю своих Сталинградских мальчишек 1930-35-х годов рождения. Из нас не получилось долгожителей. Свой жизненный ресурс долголетия мы израсходовали на выживание в годы войны, в годы «радостного» детства, в оккупации, в прифронтовых местах, в сыпном тифозном бреду.

Я не помню его имени, не помню кликухи, только его лицо. Белое, без единой кровинки и огромные, со страшной болью, глаза. Лазили мы со своей кодлой в развалинах. Через дворы шла траншея. Он нашел какой-то снаряд, унитарный, немецкий. Гильза была стальная и крашеная. Наши снаряды были медные. Он взял снаряд за донышко и стукнул о край бруствера. Головка отвалилась и упала в траншею, спустившись на дно траншеи, он высыпал порох из гильзы и попросил у меня огня. Я отдал ему свое кресало, а сам пошел дальше, поглядывая по сторонам по земле, авось что-то найду. Что было сзади меня я не знаю, только услышал треск взрыва и визг осколков. Оглянулся и побежал в клубящуюся пыль. Он сидел в траншее, зажав ладонями живот, а сквозь пальцы струились, переливаясь радужно розовым цветом его кишки. Он глядел на нас страшными глазами и бескровными губами еле слышно просил: «Не говорите Маме, не говорите Маме, не говорите…» Я свистнул, созывая свою кодлу. У него горлом хлынула кровь и он, дернув несколько раз как-то судорожно ногами, затих. Мы поняли, что он умер. Кто-то побежал сказать Матери, а я не стал ждать крика бегущей женщины и ушел как можно дальше. Только жалко было моего прекрасного кресала.