Юрий Ивлиев - Эхо из прошлого

В памяти перепутаны железнодорожные станции, села, места, где мне пришлось постранствовать. Как звали его? Память не дает ответа. Познакомились на привокзальном рынке. Стащили что-то съестное у бабки. Залезли в порожняк и наслаждались пищей, сидя в углу полутемного вагона. Мокрая солома, тряпки, бумага и черт его знает какой еще мусор. Поели, покурили и решили малость отдохнуть. Уснули, а когда проснулись, то была уже ночь и наш «плацкартный» вагон, мерно покачиваясь и постукивая на стыках рельс, куда-то вез нас. Снова улеглись спать, покурив на досыпку. Проснулись уже ранним утром, состав стоял на большой станции. Народу много, шум, крики — спрыгнули и подошли к толпе. Ночью наш состав переформировывался, его расцепляли — сцепляли, гоняли вагоны взад — вперед, мы этого не слышали. Спать на полное брюхо доводилось редко, а уж если довелось, так и спалось как убитыми, из пушки не разбудишь. Так вот, во время формирования, сцепщик вагонов попал между вагонов, между двух буферов, и сейчас он висел зажатый буферами, с почерневшим лицом. Мы подошли, когда маневровая «овечка» дернула вагоны, и сцепщик упал кулем на шпалы. Его уложили на носилки, накрыли мешковиной и унесли. Толпа разошлась, и я потерял своего напарника. Куда он делся? За кем увязался? Не помню точно, станция вроде бы «Котельниково», а напарника как будто кликали Данилкой. Может он приехал домой и смылся втихаря, чтобы я к нему не прилип? В своих странствиях я иногда уходил домой, всегда честно говоря своим напарникам, что сразу покину их, как только приедем на мою станцию. А я часто приезжал — уезжал, хотелось воли. Я в основном мотался по веткам Мичуринск, Батайск, Петров Вал, Морозовская, Сальск. До Ростова-на-Дону не доезжал ни разу. Поворачивал назад со станций, где менялись бригады. Однажды переправился через Волгу на пароме и махнул на Баскунчак, но эта поездка мне не понравилась. Торгаши почти все корсаки, русских мало. Скорешился с беспризорником башкирцем Равилем. Немного с ним покуролесили и разъехались, он в Башкирию, я в Сталинград. Разбежались мы с ним, наверное, в Гмелинке. Что от этого в памяти? Да ничего. Имя вот, да круглое плосконосое лицо. Обиды друг другу не чинили, делили поровну и табак и еду. Спали в холодные ночи в обнимку, согревая друг друга. Национальность не имела значения.

Ездили с тетей Марусей на огород, помогал ей полоть картошку, когда шли домой я нашел обойму с патронами. Обойма блестящая, патроны блестящие, медные, пули тоже блестящие — белые. А один патрон был черный вороненый. Почему? Я с таким удивлением разглядывал его, этого уродца, что и не заметил, как тетя Маня взяла у меня эту обойму и, размахнувшись, бросила с обрыва в реку. Я был в бешенстве, все у меня внутри бушевало, но ничего не мог сделать, Тетя Маня сестра моей Мамы и старше ее. Молча пережил эту обиду, но простить тете Мани этого, я долго не мог, наверное, всю свою мальчишескую жизнь. Патронов я повидал немало и медных, и омедненных и просто железных, покрытых лаком, но меня поразил этот, невиданный мной черный патрон — черный, вороненый, извините-подвиньтесь, это ой, ой, ой!

Сидим с Надькой за столом, выпили по бокалу молока и грызем семечки подсолнуховые, взрослых нет никого, все в делах на работах. Стук в дверь, заходит огромный мужик. Синяя фуфайка, синие штаны, лапти и синие онучи, весь синий, а на голове рыжий треух. Лицо огромное желто-прозрачное, налитое водой: «Детки, дайте что-нибудь покушать…» А у нас нет ничего. Мама оставила нам по кружке молока, и мы его уже выпили и в доме нет ничего — ни картошки, ни хлеба, ну совсем, совсем ничего, как говорит Бабаня: «Шаром покати». Мы отсыпаем семечки в его огромные прозрачные ладони. Он ссыпает их в рот и со стоном жует, перемалывая с кожурой. Надька спросила его: «Ты откуда дяденька?» Он ответил, что из Ленинграда. (По-видимому, это было уже после снятия блокады). Он умер на нашей улице, его нашли в нескольких десятках метров от нашего дома. Пред смертью он посидел, погрелся возле нашей печки и ушел умирать на улицу, чтобы не путать детей. Что бы мы делали, если бы он умер у нас, ведь взрослых до самого вечера не было бы дома?

Мама уехала. Я сижу в конторе и одним пальцем на машинке «Ундервуд» выстукиваю письмо Папе на фронт. Дядя Коля разрешает мне это, когда в райотделе никого нет, после рабочего дня. Открывается дверь кабинета, и Николай Трофимович зовет меня:

— Юра, иди сюда, нам пора обедать.

Захожу и присаживаюсь у открытой дверцы печки «Голландки». Молчу. Шмыгаю носом.

— Есть хочешь?

— Не-а-а, не хочу… — и отворачиваюсь к двери, чтобы он не видел моего голодного взгляда.

Николай Трофимович выдвигает ящик племенного стола и достает бутерброд. Краюха черного хлеба, посыпанная солью. Из топки «Голландки» вынимает кружку с кипятком, отливает в стакан и подает мне:

— Бери, не сладкий, но горячий. — Делит горбушку пополам и дает мне. Я бы эту краюшку проглотил в миг, но жую медленно, не показывая своей жадности. Дядя Коля поднимает на лоб свои мохнатые брови и грустно улыбается. На дворе совсем темно, Мамы все нет, но мне тепло и хорошо.

На нас все чаще и чаще делают облавы. Ловят на базарах, на вокзалах, пристанях. В наших основных местах пребывания. Гражданские тоже стараются помочь милиции отлавливать бродяг и попрошаек. Но вот поползли слухи: кому-то беспризорник воткнул нож в живот, а там женщине полосонули бритвой по глазам. Эти слухи заставляют граждан отворачиваться от нас и милиции приходиться ловить нас самим, не надеясь на помощь населения. Несмотря на жуткие слухи, нас ловят, но нас не становится меньше. Спустя какое-то время мы встречаем своих, попавших в предыдущую облаву. Бежит ребятня из приемников, из детдомов — бегут не только мальчишки, бегут и девчонки, не сладко видно там, в неволе, да и домашние, вроде меня, тоже встречаются. И даже найдя родных, уже не может уйти от беспризорной, безнадзорной жизни в домашний уют.

Однажды в жаркий солнечный день мы кучей сидим на речке с удочками, но клева нет. Развели костерок и жарим кони рогоза из коблов. Коблы — это сплетение корней, выброшенных на берег в половодье. Корни толстые, мучнистые внутри, а поджаренные сладковатые и мы их едим с удовольствием. Вдруг все как-то тревожно затихло. По небу ползет огромная фиолетовая туча, до солнца она еще не дошла, но стало как-то вдруг зябко. Мы быстро собрались и бегом домой. Но туча была быстрее нас и закрыла солнце. А поперек черной тучи неслась грязно белая маленькая, но все увеличивающаяся, тучка, а от нее навстречу нам неслись косые белые полосы. Стало страшно. И вдруг нас накрыл град. Крупный, величиной с голубиное яйцо. Мы бежали, задыхаясь, по холодным кругляшам-градинам, они плясали у нас под ногами и секли нас по стриженым головам, по голым плечам. Мы закрывались ладонями, но руки нас не спасали от этой жуткой порки. Было больно, холодно, страшно. Град кончился и тут хлынул ливень. С оглушительным треском молнии рвали небеса и ослепляли нас. Добежав до дома, мы поняли, что гроза прошла, а мы зря бежали, надо было пересидеть грозу под лодкой.