Юрий Ивлиев - Эхо из прошлого

Рудька и Витька переглядываются и уходят, они сами поняли, что лодка это их забота. Где-то через час из-за поворота показывается плоскодонный кулас, а на нем две веселых рожицы с досками в руках. Доски явно оторвали от забора. Ставят лодку к обрыву и накидывают цепь на свисающий корень. Все готово. Я открываю окошко и вставляю детонатор, закрываю окно. Все делаю медленно, молча, торжественно, как бы «священнодействуя», а в общем-то, выпендриваясь, показывая свою значимость перед мальчишками, я то знаю чего они не знают.

— Готово.

— Не бросай, — просит Рудик, явно боится.

— Отойдите и лягте на землю. — Говорю им.

Ребята отходят и ложатся на травку. Я оттягиваю ручку и ставлю на боевой взвод, перевожу кнопку на взрыв. Опускаю руку вниз к бедру и хочу сделать взмах, но слышу щелчок. Все, граната сработала, через три секунды будет взрыв и мне приходиться бросать гранату от бедра. Граната описывает малую дугу уходит в глубину с легким всплеском. Берег под ногами вздрогнул. Черно-зеленая вода вспучилась, поднялась бугром, вскипела и осела с натруженным вздохом. Грохота взрыва не было, хотя я его ждал, видимо большая глубина. Партнеры рыбаки подошли и посмотрели на омут. Из глубины головой, брюхом верх поднималось, покачиваясь, туловище сома. В нашем мальчишеском понятии — огромного, чуть меньше метра длиной, а вокруг плавала разная мелочь. Мы бросились в лодку и подгребли к сому, но втащить его в кулас не осилили и отбуксировали его к берегу. Пашка ухватив сома под жабры, потащил его на берег:

— Это моя рыбина, а остальную можете забрать себе.

Мы промолчали и стали собирать мелочь на куканы. Набрали по две вязки, а Пашка еще набрал и в мешок.

— Ну, с уловом и домой?

— Домой!

И мы весело зашагали по тропинке. Метров через сто услышали жалобный Пашкин голос:

— Робят, а робят, погодьте…

Остановились, оглянулись, Пашка тащил сома, а махалка волоклась по земле.

— Пособите, — просит он.

— Рыбина твоя, ты и тащи сам!

— Я вам еще из мешка отсыплю.

— А зачем? У нас и своей хватит. — И мы снова тронулись в путь, изредка оглядываясь.

Пашка высыпал рыбу из мешка у дороги, а с сомом пытался догнать нас. Мы остановились, сели у дороги и закурили. Пашка сел рядом, курить не стал:

— Я, наверное, побегу домой за тачкой, вы меня не ждите. Я сома спрячу тут, вы только не глядите, ладно?

Мы молча пожали плечами, нам-то зачем, ты и с тачкой не довезешь, саму пустую тачку надо везти километра четыре, а то и все пять. Покурив, мы продолжили путь. Пашка нас не догнал, пошел видимо другой дорогой. Я его не встречал дня два, потом спросил у его матери, почему Пашка не выходит на улицу. Мать сказала, что Павел мучается животом, где-то объелся сырой рыбой. Да-а-а, жадным не становятся, жадным рождаются!

Один летний день мне запомнился траурной музыкой, льющейся из уличных репродукторов. Умер Калинин. Мы еще тогда, при его жизни пели дворовые частушки:

Так вот, я слез в тупике на станции Камышин. В брюхе пусто, хочется жрать до тошноты, в глазах туман. Огромная вывеска синего цвета серебряными буквами: «РЕСТОРАН головного управления ОРС НОД ст. Камышин». Запах еды. Рядом стоит такой же оборвыш, как и я.

— Тебя как звать?

— Пузя, а тебя?

— Серый.

— Ну, топаем на балочку?

— Ага…

Пошли. Шумит, гудит базар Камышина, навалом всего и еды и барахла. Калеки играют в рулетку, в петлю, в наперстки. Слепые гадают зрячим на толстенных книгах, заливаются гармошки.

— Пузя, ты кто?

— Щипач, а ты?

— Сявка.

(Щипач — вор карманник. Сявка — вор без специальности.)

— Ну лады, пошел на отмазку. Серый, видишь вон того морячка? У него жопник тугой, я пыряюсь, а ты отмазывай.

Но Пузя влип. Каперанг в золотых погонах, обвешанный орденами, взял Пузю за руку у запястья, подтащил второй рукой и легким, непринужденным ударом о свое колено переломил руку Пузе, а потом отшвырнул его от себя. Совесть у воина чиста, он наказал вора. Да мы были ворами, но такими нас сделала война. А вас, защитники, бессердечными и жестокими тоже сделала война или вы такими были от рождения? В том, что мы были такими — была ваша вина, товарищи победители. Это вы драпали от Бреста до Сталинграда, бросая на произвол судьбы детей, женщин, стариков. Вы отступая, сжигали дома, продовольствие не оставляя врагу ничего кроме выжженной земли, но на этой земле оставались мы, будущие беспризорники и воры, кому досталось выжить. Я сделал Пузе из двух дощечек шину на руку, обвязал тряпкой и отвел его в медпункт при вокзале. Дежурной сестре сказали, что прыгали на ходу с поезда. Сестра дала нам по куску хлеба и велела ждать. Пузю должны были забрать в больницу, а меня в милицию, но я тихонько ускребся. Больше я Пузю не видел.

Ж./д. ветка Камышин — Мичуринск. Еду на верхней полке, конечно зайцем. Душно. Паровоз пыхтит с сифоном, идет на подъем. На подножке сидят и курят демобилизованные, толпятся в тамбуре. Все в медалях, веселые и хмельные от счастья. Война закончилась, и они остались живыми. Я, лежа на полке, смотрю в окно на проплывающий пейзаж. Плюнул в окно, а порывом ветерка мой плевок отнесло и бросило в лицо одному из солдат с погонами старшины, сидящему на подножке. Его лицо исказила злоба. Я сжался в комок — сейчас будут бить. Он спокойно вошел в купе, взял меня за шиворот и выволок в тамбур. Его товарищи посторонились, и он меня пинком вышвырнул из вагона на ходу поезда. Да вспомнил, утром меня эти же солдаты затащили в вагон тамбура. Накормили и уложили спать на верхнюю полку. Вот таким образом заяц оказался в плацкартном купе. Жалость мгновенно переросла в злобную жестокость. Я очень удачно приземлился на откос насыпи на все четыре мосла. Пока очухивался, поезд ушел и увез мой сидор. Километров восемь я шлепал по шпалам до ближайшей станции. По пути зашел к обходчику в казарму, попросил поесть, но не получил ничего. Попил воды. С обходчиком посидели на шпалах, сложенных в штабель. Покурили. Я пока шел, собрал много окурков на откосе насыпи, намял пол кармана табака, так что могу щедро угощать. У обходчика был свой огород возле постовой казармы и мог бы дать хоть огурец. Да и ладно. Уйдя за перевал, увидел посадку картофеля. Картофель уже зацвел, и можно было накопать мелкого. Что я и сделал, накопал. Отойдя подальше, развел костерок и в золе напек себе на обед мелочи. Поел, покурил и пошлепал до ближайшей станции. Ночью отбыл в вояж товарняком. Где это было? Надо было вести дневник, сейчас бы почитал и вспомнил, но тогда было не до дневников.

В первый класс я пошел в 1940-м году. Второй класс 1941/42 год — началась война. 1942/43 год — бои в Сталинграде, я в оккупации. 1943/44 — это третий класс. 1944/45 четвертый класс я закончил в Гуссенбахе. Пятый — это 45/46, но меня исключили после первой четверти за хулиганство. Таким образом, с 45-го по 48-й я не учился совсем. Бегал по воле, как тогда говорили, т. е. просто беспризорничал. Даже возвращение Отца с фронта меня не могло осадить. Я стал бродягой. В 1947-ом году Отец пытается пристроить меня в ремонтные мастерские учеником у знакомого Папиного начальника. Где-то пару недель я проторчал у старичка Абрамыча возле круглошлифовального станка «Краузе», и… сбежал на волю. Несколько месяцев в 1947/48 работал на кирпичном заводе, но по собственной инициативе, без настояния родителей. В конце лета 1948-го года попа в Ремесленное Училище №5 г. Дубовка, Сталинградской области. Нас, тех кто повзрослей, отобрали из приемника-распределителя и повезли на судоверфь, на 264-й завод. Там забрали партию ребят с 5-6-ю классами образования в РУ №4, а тех, у кого было до 4-х классов, тех увезли в Дубовку — тут готовили кузнецов свободной ковки и слесарей по ремонту автомобилей. Воровать, чтобы прокормиться уже не было нужды и в колонию тоже не хотелось, так что я остался учиться и не жалею об этом. И хотя слесарем мне работать не пришлось, но владение инструментом помогало в разных жизненных ситуациях. А знание автомобилей помогло стать шофером. В Армию я пришел уже с водительским удостоверением с гражданки.