Юрий Ивлиев - Эхо из прошлого

Общага у нас в двухэтажном особняке. Верхний этаж жилой, нижний полуподвальный. Там подсобки и физзал, потолок сводчатый, что тут было до революции, я не знаю, историей не интересуюсь. Жилой этаж состоит из больших и малых комнат. В больших комнатах живут сельские смирные ученики, в малых живут буйные беспризорные. В нашей комнате семь человек: Большой, Зухра, Черный, Белка и я, еще двоих уже не помню, серенькие как мышки. Иногда, когда очень скучно, а воспитатели где-то на стороне, и мы предоставлены себе, пытаемся уговорить Большого на «Пупу». Забиваемся в одну комнату человек 20—25 и хором начинаем: «Пупа, пупа, пупа…», спустя время стекла в окнах начинают подрагивать и позвякивать в такт «Пупе». В какой-то одному ему понятный момент, Большой врывается пронзительным, высоким голосом:

— Сартал, Мартал, Картал!

А мы, не прерываясь, долбим и долбим свое: «Пупа, Пупа, Пупа…», а Большой на самой высокой ноте звонко и пронзительно:

— А Синевара!… А Синепупа!…

А мы свое: «Пупа, пупа, пупа».

И Большой заканчивает:

— Как бы этим пупачам… сосать по всем ночам!

Если это вечер, то мгновенно разбегаемся по койкам, но бывает, что и не успеваем. Врывается разъяренный воспитатель, но видит… абсолютно невинные морды и не к кому придраться! Вечер удался!

Каждый вечер прогулка строем по городу с песней. Идем чеканя шаг. После прогулки стоим во дворе в каре и поем гимн СССР. Ежедневный ритуал: прогулка с песней, гимн, перекличка, оправиться, отбой — армейская муштра! Надоело! Сотня глоток, хотя и пятнадцатилетних — это довольно-таки зычно получается. И вот однажды вечером, отбивая шаг по булыжной мостовой Московской улицы города Дубовки, хор мальчишек в полную силу своих легких грянул:

— Кони глупые, бьют залупами, разобьем по-сталински врага!…

— Отставить песню! Левое плечо вперед, марш, прямо!…

Больше нас в город с песней не выводили. Каре, гимн, перекличка и баи-баи! Но вот в один из вечеров сотня глоток рванула: «Союз нерушимый, голодных и вшивых сплотила на веки Великая Русь…», а дальше с великим упоением на мелодию гимна поем азбуку — А, Б, В, Г, Д, Е… Таким образом, мы избавились и от гимна и от строевой песни. Теперь проверка идет на местах по постелям, лафа! Но скоро стало скучно и захотелось пройти по городу с песней. Просим военрука на вечернюю прогулку, но увы… Так до самого выпуска нам и не пришлось пройти строем по городу.

Впервые с лесозащитной техникой я познакомился летом 1949-го года на практике. Нас из ремеслухи направили на Дубовскую Лесозащитную Станцию. Вот тут я впервые увидел трактора на резиновом ходу, с запуском двигателя от стартера. Красные «американцы» стояли в торжественном ряду, а сзади этого торжественного ряда «интернационалов» стояли наши «СТЗ/ХТЗ», «СТЗ-НАТИ», «ЧТЗ-Сталинец». Какие они казались убогие против «интернационалов». Нас распределили. Попал помощником к тете Тони, крепкой, широкой, румяной девице на «интернационале»:

— Какая я тебе тетя, племянничек хренов, просто Тоня, а можно и Тонечка, но это потом.

Мне 15, Тоне 18, но я то заморышь казенного харча, против ее домашнего.

— Рулить можешь? Ездил когда-нибудь на машине? За баранку держался?

Мне стыдно признаться, что никогда не рулил, поэтому я утвердительно качало головой: Ага. А сам думаю, ну что уж тут такого-то, видел ведь, как крутят руль шофера, ерунда какая!

— Садись за руль, смотри это сектор газа, это рычаг перемены передач, это фрикцион… — получаю краткий инструктаж к полученным прежде «навыкам вождения», — выжимай педаль фрикциона, втыкай скорость, и по-е-ха-ли!

Да мы поехали, и Тоня запела песню:

— Прокати нас Петруша на тракторе, до околицы нас прокати!…

Хорошо ей петь, а я верчу проклятый руль туда-сюда! А трактор упрямо лезет на то, что лежит не на дороге: то на забор, то на соседний трактор. Не успела Тоня допеть куплет, как трактор, взбрыкнув, бросился на столб. Машину мы остановить не успели, и пришлось нам с Тоней-Тонечкой снимать радиатор и, под матерщину инженера ЛЗС, тащить его в медницкую. Тоня запретила мне говорить и всю вину взяла на себя. Ее сняли с «интера» и перевели на «НАТИк», а меня перевели в сажальщики. Но Тоня меня не забыла и через несколько дней уже в степи посадила за рычаги гусеничного «НАТИка». Спасибо тебе моя наставница Тетя Тоня, Тоня, Тоничка! Я в армии, сидя за рычагами САУ-154, вспоминал тебя. И сейчас, услышав песню про тракториста Петрушу, я вижу красный «интер», упрямо лезущий на столб, Тетю Тоню и рядом с ней мальчишку в форме учащегося «Трудовых Резервов».

О периоде моей учебы в Ремесленном Училище воспоминаний немало, но я хотел описать войну глазами мальчишки, война окончилась. Я немного перетянул время и прихватил чуть послевоенного, но все еще связанного с войной. Наверное, война останется с нами до нашего конца. Что значит мой опыт жизни тринадцатилетнего мальчишки для сегодняшнего тринадцатилетнего?

Поезд медленно с чуфырканьем подтягивается к перрону, лязг сцепок — поезд встал. Из вагонов посыпался народ и все с чайниками бегут к низкому кирпичному строению с надписью: «Кубова Кипяток». В те годы на каждой станции были такие кубовые и все едущие поездом имели непременным атрибутом чайник. А железные дороги практически все были одноколейные. Поэтому были станции, полустанки, разъезды, где стояли и ждали встречного поезда, и грузовые, и пассажирские. На этих разъездах поезда встречали немецкие самолеты, те бомбили и если повреждался путь, поезда ждали ремонтные бригады и на перегонах. Если при бомбежке кого-то убивало, то его хоронили тут же, недалеко от путей. Жизнь от полустанка до полустанка. Может ли понять эту жизнь нынешний тринадцатилетний мальчишка? Нет. Да ему и не надо. В той жизни надо было жить и их счастье, что у них другая жизнь.

Лето 1950-го. Нас выпускают в районные машинно-тракторные станции (ШТС) Сталинградской области. Конспекты, тетради — все летит в уборную. Уборная деревянная на 20 посадочных мест — в два ряда спина к спине. Кто-то бросил на бумагу спичку. Уборная сгорела! Честно служила два года. Прощальный салют от первого выпуска! Остался мокрый пол, дырка в яме и поджаренное дерьмо. Но и ему не дали покоя, кто-то бросил в яму гранату. По двору брызги и вонь. Хорошо-то как! Ну, прощай родное училище, мы хулиганили, а нам давали специальность и пытались заложить частичку добра в наши исковерканные души. Своего мастера Василия Михайловича Шалаева я помню всю жизнь. Я забыл всех преподавателей, воспитателей, а своего Михалыча помню! Любили мы его, любили искренне, бесхитростно по-мальчишески. Нарушали дисциплину, шкодничали, а он учил нас любить металл. Спасибо тебе ДОРОГОЙ МОЙ ВАСИЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ!