Юрий Ивлиев - Эхо из прошлого

Летом 44-го решили с Вовкой уйти в путешествие из дома. Володя более рационально мыслящий отверг мои ж./д. предложения и предложил свой вариант. Мы плывем на лодке по Медведице, потом Дон и Черное море. Голодные не будем, берем удочки, а у селян по берегам всегда огороды. Насушили сухарей, взяли хлеба, немного разных круп, соли. Ну, естественно, удочки. Котелок у нас из советской каски. Я еще взял немецкую фляжку в чехле и кружку, хотя совсем непонятно зачем мне эта фляжка? Сунул за пазуху свой «Вальтер». Дорога шла лесом километра четыре. Лодку мы приглядели заранее — хорошая, без течи. Весла нашли в камышах, кто-то их спрятал. Весла новые, крашеные в голубой цвет. У Вовки обломок ножовочного полотна, за полчаса перепилили дужку замка. Управились до восхода солнца. Зябко, по реке туман стелится по воде. Знобит, а у нас только штаны да рубашки, скорее бы солнышко встало! А как в лесу ночевать не подумали, нет, в вагонах лучше! Взошло солнце, пристали к берегу. Собрали сушняк для костра, уже жрать захотелось, а зажечь нечем! Забыли взять огниво, а лупу я тоже забыл взять. Ну набрал я воды во фляжку, Вовке дал кружку, грызём сухари запивая речной водой. Мы не глядим друг на друга, виноваты оба. Ну и что? А ничего, надо возвращаться домой. Переплыли на ту сторону, положили весла в лодку и отпихнули ее, пусть плывет без нас до самого Черного моря. Жарко, слепни, мошкара и жрать охота. Путешествие наше сорвалось, больше я с Вовкой не рыпался, а вот в ночное время пристрастился рыбачить с соседом Генкой и Вадимом. Я Вадима плохо знаю, а Генка живет напротив нас, у него мать завмагом работает. Каждую ночь ловим по одному, по два сома на брата, ну не совсем сомы, так, сомята по локоть руки. Улов общий. Потом делим поровну. Почему так? Не знаю. Так у них было до меня. Однажды улов был плохой, два маленьких соменка и один большой, как делить? Ну, Генка мне тихонько говорит:

— Ты отвернешься и закроешь глаза. Я буду спрашивать — кому? А ты говоришь — Вадиму, я снова спрашиваю кому? А ты ответишь — мне. Вот, а оставшийся сом будет мне. Договорились?

— Ладно.

Собрались домой и стали делить рыбу по заранее обговоренному условию. Генка спрашивает кому, а я отвечаю:

— Мне… — Генка спрашивает кому, а я отвечаю. — Генке.

Вот Вадиму и достался самый большой сом. Генка на меня обозлился и больше на рыбалку меня не брал, да у меня и пыл пропал ловить рыбу. Местные ребята научили меня добывать водяной орех — Чилим. Идешь по мелководью, разгребая от себя водоросли. Почувствовал укол в ступню босой ноги — есть орех. Так их было много, что за час можно было набрать ведро. По их примеру попробовал семена водяной кувшинки. В маленьких кувшинчиках в слизи лежат черные бусинки, вкус сейчас не помню, но вполне съедобные. Вообще в воде много чего растет съедобного, надо только знать, но откуда мы городские можем почерпнуть сии знания?

В те годы мы курили практически все. Чистый табак нам доставался редко, перебивались окурками. От папирос толку нам было мало, а вот махорочные самокрутки, вернее окурки от самокруток, были нашими поставщиками табака. И бытовала среди нас такая шутка (ведь в одиночку не курили, одна цигарка на двоих). Свернув самокрутку, в серединку цигарки насыпался порох, делалась такая штуковина тихонько ото всех, наедине. Откурив половину, передавали докуривать соседу. Сосед, сделав несколько затяжек, получал вспышку пороха. Порох из боевых патронов был неопасен, он плохо горел. А вот порох из охотничьих патронов давал мгновенную вспышку и мог обжечь губы. Эти шутки проделывали все и со всеми, никто не миновал подвоха. Научился я извлекать взрывчатый состав из пуль противотанкового ружья. Пули крупные, легко извлекаются из гильз. Берешь пулю и, разрезав оболочку на пуле, вынимаешь сердечник. А там, в носике оболочки заложен серебристо-серый состав, вот этот состав горел почище охотничьего пороха, он взрывался с сильным хлопком. Однажды мне удалось увести у какой-то бабки на базаре мешочек с табаком, мешочек небольшой, литра на три, но табачок был отменный. Смесь самосада с тютюном, да еще и сдобренный цветками донника, аромат — ух! Вот из этого табака и состава пули я и смастерил табачную самокрутку. Долго ходил, искал Леньку, кликуха вроде «Пегий». Не помню точно, какую пакость он мне сотворил, сейчас уже не помню, но что-то сделал обидное и я затаил злобу и вынашивал план мести. Ленька забыл о нашей ссоре и тут я нанес ему удар. Так. Идет мне на встречу Ленька.

— Привет! — говорит он ему.

— Привет! Огонь есть?

— Мои сорок? Лады?…

Киваю, Ленька достал зажигалку и дал мне прикурить, я затянулся и дыхнул на Леньку. Он повел носом:

— Дай на закрутку!

— Не дам, сорок твои, а больше не проси…

Ленька понял, что ему больше не обломится, замолчал, сопит носом, ждет. Сделав несколько затяжек отдаю ему цигарку и говорю:

— Пока, я пошел, дела…

Ленька мотнул головой и полез в развалину, чтобы покурить одному. Отойдя немного я услышал вскрик, а потом вой. Леньку я встретил через несколько дней. Вместо рта сплошная болячка, но глаза целые, злые, страдающие. Из болячки шипящие звуки:

— За что? Зачем? Эх ты…

Я напомнил ему, за что и предупредил, что мне гадить нельзя, я отвечу и отвечу жестоко. На что услышал ответ: «Ты Фашист…» и пошел Ленька прочь, и мне его стало вдруг очень жалко. Ленька больше никогда не подходил ко мне, и это его молчаливое презрение больно било по мне. Я пытался найти пути примирения, но Ленька так и не простил меня. Убило его, наверное, году в 46-ом. Он ушел из жизни, не простив меня.

Ученикам школ в конце 1944-го года администрацией были выданы подарки из Американской помощи, не в школе, а на производстве родителям. Мне достались две пачки яичного порошка, банка тушенки, банка сыра с изюмом и… штаны. Штаны без карманов, но с нагрудником, как у комбинезона, а на этом нагруднике один большой карман. Штаны ношеные, штопаные, но чистенькие. Носил их какой-нибудь американский мальчуган или девчонка. Штаны эти больше смахивали на девчоночьи. Светло-коричневого цвета, почти желтые, как яичный порошок. Я наотрез отказался носить эти штаны. Бабаня взялась эти штаны перешивать. Вшила им пояс, врезала карманы, к штанинам пришла манжеты, в общем, получились настоящие брюки, как для взрослого. Но, несмотря на эти переделки, я носил их изредка, старался избегать ходить в них. Такие штаны были только у меня, и я был слишком заметен в этом маленьком городке, и на рынке появляться было небезопасно. Тут на базаре прислуга районной элиты меняла американскую помощь на золото и дорогие вещи голодных аборигенов. Глупцы эти аборигены, не понимают цену золотых вещей и меняют золото на еду, что с них взять с дикарей! Меня еще тогда занимали вопросы: почему сын и дочь директора школы переходили из класса в класс с одними пятерками, а отвечали у доски тогда, когда хотели, и знаниями далеко не обгоняли нас, а были вровень с нами, иногда даже и хуже нас. Почему все восхищались ловкостью и подвижностью сына прокурора, когда он разбивал окно в школе, а меня за это же самое окно нещадно драли? Почему детей начальников за их шкоды не наказывали, а любовались ими, а нас называли хулиганами? Почему? Да вот поэтому самому мы их и драли на улице нещадно, сравнивая в правах. Они ненавидели нас, а мы их презирали за их неприкосновенность и особливость от нас.