Юрий Ивлиев - Эхо из прошлого

Сам я не видел, рассказывали. На станции Ильмень по ветке Мичуринск — Камышин немцы разбомбили эшелон с ранеными. Днем. На вагонах были красные кресты, отлично видимые с воздуха. Вагоны горели прямо на путях с живыми людьми. Кто мог, выползал и вываливался из дверей вагонов на насыпь и погибал. Эшелон был с тяжелоранеными. Крики и стоны погибающих людей глушили рев моторов, треск пулеметов и авиапушек, взрывы бомб и гул пламени горящих вагонов. Бегая по воле, я проезжал это место. Маленький полустанок у ж./д. моста. Видел остовы сгоревших вагонов, валявшийся под откосом паровоз, только вот могил не видел. Не было их. Говорят, сгоревших людей сгребли в одну яму и сравняли с землей. Военная Тайна.

Официально 2-е февраля 1943-го года считается окончанием битвы за Сталинград. Помню ли я этот день? Не знаю, только когда все затихло, и наступила тишина — есть хотелось не меньше. В этот ли день или в другой, не помню, я стоял возле армейской кухни. Подойти боялся. Повар меня заметил и поманил пальцем. Я медленно подошел: «Давай котелок». Трясущимися руками я никак не мог расстегнуть ремень, сделанный из портупеи, коим я был подвязан. А на поясе у меня был пристегнут трофейный котелок. Повар налил мне полный, до краев, котелок горохового супа и в крышку положил каши, с мелкими кусочками мяса. Да еще дал солидный ломоть хлеба, а на ломоть положил кусок сахара — голубоватый обломок. Я съел весь суп, съел кашу, вылизал свою посуду до блеска, и мыть было не надо, а вот хлеб и сахар положил за пазуху. Хлеб съел вечером, а сахар обменял на хлеб на другое утро. Сахар что? Баловство, сыт сахаром не будешь, а брюхо просит не сладкого, а сытного. Это мы уже уяснили крепко. Брюхо вчерашнего не помнит, помнит только сейчасное. Это мы уяснили и берегли сладости, если попадались нам, на обмен на что-то более веское, сытное. Такова была логика жизни.

Звучит элегия Массне, Шаляпин. Закрываю глаза и явственно чувствую прикосновение сырого ветра, вижу синеватый тяжелый снег, черные деревья, черные сгоревшие танки, силуэты пушек, автомобилей. Из-под снега торчат лошадиные ноги, человеческие руки, искореженные трубы. Столбы, опутанные проводами. Развалины домов. Против вокзала угол дома и высоко в этом углу, зацепившись за что-то, висит кровать. Развалины. Обломки жизней, куда ни кинь взгляд — развалины, с черными закопченными глазницами окон. И хвост самолета со свастикой из-за стены, как флаг победы смерти над жизнью. Было ли это на самом деле? Или это страшный сон? Что-то такое явственное и не реальное.

Светит солнце, сверкает снег, искрится. На этом блестяще-белом полотне длинная серая лента. Лента шевелится, качается, ползет по дороге. Я иду следом за этой унылой человеческой гусеницей. Вдруг из этой серости выпадает зернышко, тоже серое. Я подхожу, у обочины лежит солдат, закутанный во всякое тряпье. Он еще дышит, глаза открыты и смотрят в небо тускло и бессмысленно. Он еще жив, но уже мертв. Я остановился, посмотрел на этого убийцу моего детства. Пошарил у себя между ног в лохмотьях, достал и поссал ему в лицо. Бессмысленная и жестокая месть, но большего я ничего сделать не в силах. Я и сам могу упасть от голода и не встать на этой дороге. К весне их откормят и они сытые, кидая нам кусок хлеба, издевательски будут спрашивать: «Рус, ты веселый голодный?» А мы, не обращая внимания на насмешки, будем драться между собой из-за этого куска.

Наверное, февраль 1943-го года. Собрал копыта от лошадей. Немцы лошадей поели, а копыта с подковами валяются возле стоянок кухонь. Поставил на костерок ведро, ведро хорошее, только у верхнего ободка пулевая дырка и малость сбита эмаль. Забил ведро снегом и копытами. Пытался снять подковы немецким штыком — не осилил — силенки маловато, так и варю с подковами. На вторые сутки отстали кости и подковы. Запах варева не особо-то приятный, но лучше чем у столярного клея. Догадался процедить варево через сетку, еще раз перекипятил в костре, слил из ведра в котелок и выпил горячим половину. В котелке и в ведре застыл холодец. Хожу, подбираю копыта и варю. Пока живем. На запах приходят две кошки, откуда они тут? Через медную сетку отцеживаю бульон, сетку я подобрал у разбитого автомобиля, хорошая и нужная вещь. На сетке остаются волосы, куски грязи, разный мусор, а бульон чистый. Выбиваю сетку, и отстой из ведра сливаю. Кошки тут же начинаю драться, почему? Ведь кошкам пропитание найти легче, чем нам, людям. Или им приятнее жить с нами, возле человека?

Мама вернулась в Сталинград в конце февраля или в марте 43-го. Вернулась одна, оставив семью в деревне. Мы встретились в нашем дворе, как будто расстались вчера, были рады, но бурно радость не выражали. Мама взглянула на меня и вздохнула:

— Жив?! — Смахнула слезинку с ресниц.

— Письма от Папы есть? Он жив? А как Бабаня? Надька? Тетя Маня?

Стена нашего дома была из самана, задняя половина, а передняя была рубленая из дерева. В саманной пристройке-кухне пробита дыра с мою голову. Мама заделала дыру, а я помог ей вытащить из дома семерых дохлых фрицев и зарыть их в воронке во дворе. Наш схорон с запрятанными вещами уже успел кто-то раскопать, все уперли. В нашем доме, по-видимому, была медсанчасть: бинты, ампулы, вонь карболки и семь забинтованных дохляков. Я уже не мог жить дома, не мог усидеть. Тянуло к своим беспризорникам в развалины, и я уходил. Не появлялся дома и день, и неделю, и месяц. Мне нужна была воля, свобода.

Март 1943-го. Ну, вот и пришла весна, снег лежит по ямам. Земля парит на припеках. Влажный воздух вкусно пахнет грязью и талой водой. Тогда, весной 43-го, я нашел убитого в воронке. Он лежал лицом вниз, желтые пятки торчали наружу. Шинель с оттороченым мехом воротником подпоясанная ремнем с портупеей — офицер. Сапоги сняли, как более доступные, ведь тело было занесено снегом. Меня интересовало, а цел ли пистолет? Я по грязи сполз в воронку и рукой скользнул под брюхо убитому. Кобура на месте, но расстегнуть ее не могу. Перевернуть труп — нет силенки. Достал нож и перерезал ремень. Рывками стал сдвигать кобуру на себя, наружу. Наконец, вытащил. Парабеллум без единой рыжинки, черный — на солнце отливает радужной синевой. Взял запасные обоймы и вылез из воронки. Тут меня вырвало. Не заметил, как нанюхался тухлятины, он уже начал подванивать. По карманам я не шмонал, как-то это я упустил, по-видимому от радости приобретения пистолета! В карманах, наверное, кое-что было, с него ведь только сняли сапоги. Пистолет долго был у меня, и только вернувшись из армии, я выбросил его в Волгу. Туда же пошел и П-38, который я выменял у своей братии в те далекие годы. Жалею ли я сейчас, что выбросил? Да. Жалею.

Вообще-то мы шастали все больше по Царице, но забирались и в «чужие владения». На Мамаевом Кургане стоял бронетранспортер, нависая носом над воронкой. Из-под колеса торчал немецкий кованый сапог. Я потянул этот сапог на себя, и он легко подался, обнажив мосол ноги, а из сапога посыпались жирные белые черви и гнилая плоть, вид омерзительный и противный. Я бросил этот сапог, он был один, да еще вонь от него. В воронке лежали останки немецкого шестиствольного миномета, долго валялись, я их видел даже в 1948-м году, показывал пришлым ребятам.