Юрий Ивлиев - Эхо из прошлого

Я вернулся в город, когда его уже отбомбили, наверное, в начале сентября. Встретил сразу же приятеля Юрку Крюкова, он был не из нашей заполотновской кодлы. Они жили где-то на Циолковского или на Пугачевской — в районе дома Голдобина, но мы с Юркой яшкались. Да, так вот, во время бомбежки Юрка с Мамкой пробирались с 1-го на 11-й и у Астраханского моста, бомбой убило Юркину Мать. Юрка был старше меня года на два-три, но был он щупленький, росточком с меня. Я вот это к чему. Силенки у него было нет ничего, но хватило затащить мертвую Маму в воронку от бомбы. Почти весь световой день маленький, голодный человечек, убитый горем, захлебываясь слезами, голыми руками соскребал землю и засыпал свою мать в яме. И все это один и под обстрелом. Какую же силу духа надо было иметь в той жестокой жизни? Снова мы встретились уже после войны, но приятельских отношений не случилось. Знакомые и все, моя бродячая жизнь не располагала к постоянной дружбе. Редкие наезды домой, командировки и чужие городами, разные люди.

Недалеко от Крюковых жили Собакины. От Царицы и до ул. Ким в основном были дома рубленые, с плотов. Т.е. когда плотогоны спускали плоты с верховьев — пригнав плот, за рейс они рубили из бревен дом, продавали. Вот из таких домиков, в основном, и состояла прибрежная полоса застройки, в войну практически все эти дома сгорели. Сгорел и дом Собакиных. Когда немцы захватили Царицынскую часть города, Собакины жили уже в погребе. Осенью их отец вылез из погреба и пополз в воронку, где у них был нужник. Оправился, встал и стал застегивать штаны, тут его и срезало, пулеметчик дал очередь в поднявшуюся из воронки фигуру. Его сыновья, Вовка и Колька, похоронили отца тут же в этой воронке, накрыв тело листом жести. Уже после войны Анфиса задумала снять золотые мосты у своего покойного мужа. Отрыла, подняла лист жести, а череп с золотыми зубами провалился в какую-то яму под могилой. Судьба не позволила Анфисе смародерничать. Позже, когда стали строить «дом молодоженов», я говорил Вовке: «Похороните отца, ведь во дворе у вас лежит, рядом с помойкой.» Но… сгребли кости бульдозером. Да там много было таких захоронений, когда шли бои, то хоронили под обстрелом и в любых ямах, воронках, погребах — без разбора.

Осенью 42-го нас, жителей Дар-Горы, выгоняют из домов, собирают у Татарского кладбища, сбивают в колонну и гонят на Воропоново. В толпе идет тетя Соня с Сашкой на руках, рядом, уцепившись за мамкину юбку, семенит Файка. Конвойные едут сзади колонны на подводе. Около колонны идет здоровенный немец-конвоир с карабином на ремне. У тети Сони нет молока в грудях, и Санька постоянно орет. Тетя Соня сунет ему сиську, Санька чмокнет пару раз, выплюнет сиську и опять орет. Наверное, надоел конвоиру детский писк, он заходит в толпу, берет у тети Сони из рук Саньку. Выйдя из толпы, бросил мальца на землю в кювет и кованым ботинком придавил ребенка, больше Санька уже не нищал. Толпа угрожающе всколыхнулась, бабы охнули. Конвоир сдернул с плеча винтовку:

— Вег, вег, русише швайне…

Бабы подхватили под руки тетю Соню, у нее были страшные глаза. Когда нам разрешили справить нужду в лощинке, мне удалось сбежать. Потом мне никого не пришлось встретить из того конвоя, слышал, что их всех расстреляли где-то под Морозовской. А глаза тети Сони я иногда вижу во сне и просыпаюсь от ужаса в холодном поту.

О Войне написано много. О фронте, о тыле. Вот только о детях войны почти нет ничего. Нет ничего о нашем расстрелянном детстве. А ведь мы жили, дети войны, жили в то самое время. Жили. Ну написано о героях пионерах, о сынах полков, но ведь это раскрашенная сказка, а о нас, реальных, нет ничего. У нас была своя жизнь, голодная, одетая во вшивую рвань, рядом с трупами, детская жизнь рядом со смертью.

В углу кирпичной развалины стоит полевая кухня. Рядом огромная воронка от фугаса, в нее сливают помои и кухонные отбросы. Я залез в эту яму и собираю в карманы картофельные очистки, обрезки сухожилий, засохшие корки-отскребыши из котла. Это мой корм на сегодня. Из-за угла появился немец:

— О, русише швайне!

Что-то крикнул, появился второй немец с фотоаппаратом. Немец наставил на меня автомат и дал очередь. Я вжался брюхом в помои. Немец что-то сердито приказал мне, я сел, глядя со страхом на них. Немец щелкнул несколько раз аппаратом, они бросили мне пару галет в яму и ушли. Плата за страх. Наверное, где-то в Германии в альбоме ветерана есть моя фотография. Детеныша недочеловека в помойной яме. «Данке шен.» Я вылез из воронки и на трясущихся ногах уполз в свою нору. Какое-то время я еще питался из этой воронки возле кухни. Кухню разворотило прямым попаданием и мне пришлось искать пропитание в других местах, даже добирался до элеватора за горелым зерном.

Как-то уже после войны, днем сидел задумавшись. Мама громко хлопнула дверью, звякнули стекла в оконных рамах, дрогнули стены. От неожиданности я вздрогнул — «взрывная волна!?» Почему же в детстве под режущий слух оглушительный треск снарядных разрывов, разрывов мин, бомб, вой осколков и рикошетных пуль, клекот летящих мин — мы не вздрагивали, свыклись. А вот тишина была страшна! Мы не боялись воя клочков рваного металла и посвиста пуль. Опыт показывал, что смерть приходит беззвучно. Такая уж она смерть. Слышно то, что тебя уже миновало. Если ты слышишь клекот летящей мины, значит, мина над тобой и рванет позади тебя.

Куда-то мы пробирались с Вальком, я познакомился с ним случайно в октябре или в ноябре. В городе уже шли бои. Забрался я в подвал одного дома, рядом с моей конурой, а там пацан, он и говорит:

— Здорово.

— Здорово, ты кто? — спрашиваю.

— Я Валек, а ты?

— Я Юрок Серый, может слышал?

— Не-а.

— Ну ладно, будем знакомы?

— Ага!

Поболтали малость. Позвал его жить ко мне, вдвоем веселее, да у меня и лучше. На кирпичи положена дверь, солома прикрытая брезентом. Несколько мешков да одеяло, так что жить можно. В углу таганок с чугунком, ведро с водой. Только со жратвой плохо. Правда, есть очистки от картошки и пачка немецких галет. А у Вальки не было ни-че-го! Несколько дней так прокормились, но надо идти рысачить, ну и пошли. Идем, и тут сзади с треском лопается мина, я упал, а когда повернул голову — Валька лежал, уткнув нос в землю, а между лопаток из спины торчал кусок зазубренного металла. Валькина голова лежала рядом с моими коленями. Чуть-чуть меня миновало. Вальке досталась моя железяка, он своим телом прикрыл меня, падали ж одновременно, только я живым, а он уже мертвым. Вот и все наше знакомство. Несколько дней. О чем говорили? О жратве естественно и как хорошо будет после войны. О родных без уговора молчали, заговоришь, вспомнишь, тоска придет, и расплачешься, а плакать было нельзя, время было такое — жестокое. Я должен был ходить в третий класс, но о школе не думал, она как-то была мне не нужна. Подходил к концу 10-й год моей жизни на этом свете, а свет этот был величиной с крохотный закуток полузасыпанного подвала и самого черного цвета закопченные стены. Так проходило мое «счастливое детство» — в огромном, разрушенном до основания городе, в дыму и копоти горелого тала, кирпичной пыли и милосердия смерти.