Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

Это короткие рассказы, общим числом 33, пересказывать содержание не имеет смысла потому, что любой пересказ их просто испортит. Это главное достоинство любого искусства, а литературы, искусства словесного, особенно – что его нельзя пересказать. Автор создал произведение, в котором переставь слово, сократи, прибавь, все будет хуже. Керет раз за разом рассказывает абсурд, но такими словами и с такой интонацией, что достоверность ситуации, события, человеческой реакции нельзя поставить под сомнение. Вроде того, что Ахматова говорила о Хармсе: написать, что некто шел, шел и вдруг полетел, не штука, все пишут, и ни у кого не летит, а у Хармса летит. Но это, в конце концов, касается профессиональных приемов, способов, умения, пусть даже того, что нам удобно называть одаренностью. Это само по себе привлекательно, ценится читателем как успех, приносит писателю репутацию таланта. Только это не предел, к которому сводится творчество, бывают в нем достижения и повыше.

Иногда происходящее в рассказах Керета смешно, иногда печально, то и другое вызывает сочувствие. А сверх этого – нет-нет и задевает сердечную струну, звук которой пробуждает в нас не только сострадание, а страдание как таковое. Книжка названа по заглавию одного из рассказов. Не приходит автобус. Ждущий его человек разглядывает на билете компостерные дырочки прежних кондукторов. Вдруг выясняется, что автобусы вообще перестали ходить. Оказывается, они в одночасье умерли, все. На улицах валяются их трупы. Кучами. Их убили. Люди, потенциальные пассажиры, испытывают и жалость, и раздражение. От автобусов остался только ненужный билет. С дырочками, которые стоят в глазах. Рассказ был об автобусах, только о них. А вышло, что о Холокосте.

Я все-таки не удержался и что-то неуклюже пересказал своими словами. Много худшими, чем у Керета.

Все СМИ подвели итоги 2012 года. Давайте и мы с опозданием.

Подавляющее большинство отзывов на происходившее в минувшем году свелось к оценкам протестного движения. Подавляющее большинство оценок – к его спаду, затуханию, провалу. Картина «Протестное движение у разбитого корыта», и на ней множество деталей, внушительно подтверждающих, что так оно и есть. Год назад счет протестующих доходил до сотни и более тысяч, в конце – еле-еле тысячи три. Особенно активные – под следствием, под подпиской о невыезде, в СИЗО. Из наиболее заметных, вроде Немцова, Собчак, Акунина, вышел воздух. Какой-то Координационный совет выбрали, а что координировать, непонятно. Короче, полный, как говорили в доматерную эпоху, бенц.

И тут высовывается проживший свою жизнь частный человек с никого не колышащим собственным мнением и объявляет его в никому, кроме подписчиков, неизвестной газете «Еврейское слово». А мнение его: ничего подобного. Ни протест не ослабел, ни движение. Просто движение это – не то, которое оценивают СМИ. С самого начала. Да, на митинги собиралось множество людей, возмущенных подлогами, открывшимися в ходе выборов, и тем, что их, избирателей, трактуют как баранов. Но главный смысл этого был не в том, что требовали перемен, а в том, что – собирались. Как на любые другие сборища, концертные, спортивные, фестивальные. Была, разумеется, отчетливая политическая составляющая. Так ведь и повод был политический. Уличное шествие такая же форма участия в политике, как консерватория – участия в музыкальном вечере. Хватало, естественно, и профессиональных оппозиционеров, лидеров, ораторов, призывающих к тому и сему. Но это были заложники инерции: если толпа, ее надо куда-то вести, указать цель, должны быть витии, лозунги, надрыв. Взятие Бастилии, первомайская чикагская забастовка, Кровавое воскресенье – вот ориентиры. Хотел бы я сказать, что эти времена прошли, но могу и ошибиться. А вот в чем убежден, так это в том, что выход на Болотную и Сахарова не имел – и не мог иметь – ничего общего с мятежным духом площади Тахрир в Каире. Если кто находит сходство, то только внешнее. Настоящий протест заключался не в массовом послевыборном негодовании, не в шествии с флагами. Марши, трибуны, микрофоны – это всё потому, что нет других форм, отвечающих нынешнему состоянию умов и сердец. Настоящий протест был личный, в каждом случае индивидуальный, он выразил себя в желании людей выйти и собраться, не обращая внимания на то, как это расценит власть. Он за истекший год никуда не делся и, утверждаю без сомнений, не денется и впредь независимо от того, сто выйдет тысяч или сто человек.

Он может скрываться в убежище. В глубинах душ. На кухонных посиделках. В анекдотах. Скрытый, он как будто устраивает власть. Но только «как будто» – недаром 73 послереволюционных года она выковыривала его через стукачей и телефонную прослушку. Спустя некоторое время после падения советского режима выступили критики тех, кто при режиме занял позицию внутренней эмиграции. Потому, дескать, власть и была всесильна, что сопротивление ушло в глухое подполье. Оставим в стороне их представления о сопротивлении в реальности ГУЛага. Но не станем и превозносить внутренних эмигрантов, их выбор, осознанный или подвернувшийся, был вынужденным. Внутренняя эмиграция отнюдь не достижение человечества. Это просто реакция нормальных свободных, по крайней мере внутренне , людей с чувством самоуважения. Ровно такая же, как у вышедших год назад на митинги. Которые созванивались, уславливались, кто принесет бутерброды, а кто напитки, кто возьмет с собой детей, кто нет. Встречали приятелей, знакомили с ними других. В этом смысле она явление огромного размаха. Что, как не внутренняя эмиграция, обеспечило мировой цивилизации сохранение вер, которые власть запрещала под страхом смерти? А через них и народов, и культур. Не вариант ли крайней степени внутренней эмиграции жизнь Авраама и Сарры у Авимелеха? Иосифа у фараона? Вообще любой замкнутой жизни – личной и общинной?

Теперь каркну как попугай: история повторяется! Власть угнетает подвластных каждый день, и надо съесть не один пуд соли, пока характер нации станет воспитан, как, скажем, в Великобритании, где народу в целом и каждой входящей в него единице свойственно непоколебимое сознание того, что они «никогда, никогда, никогда не будут рабами». А пока положение дел такое, как сейчас у нас, следует засвидетельствовать уважение и признательность этим трем тысячам, принципиально вышедшим со своим несогласием на декабрьский мороз. Но не следует видеть в как минимум девяносто семи тысячах не вышедших признак упадка протеста. Движение попритихло, но протест не ослабел, ни-ни. Он не арабский разогрев и не большевистский. Я не битва народов, я новое, – как сказал поэт. Новому виду протеста предстоит понять, что он такое: то, о чем в упомянутых стихах предвозвещается – от меня будет свету светло; или – вставай, проклятьем заклейменный?