Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

Мало что на свете так не схоже между собой как действия – и рассуждения о них. И, встречно, рассуждения – и предпринятые в соответствии с ними действия.

В нашей семейной хронике есть такая история. Где-то в 1970-е годы редакторша издательства «Художественная литература» (иначе – Гослит), с которой мы много лет дружили, попросила меня перевести несколько стихотворений болгарского поэта начала века. Я был занят тогда другой работой, пришлось отложить, а это плохой знак. Обычное в переводческом деле состояние: хочешь ограничиться 300 строчками в месяц, но заказы всегда или 30 или 3000. Редакция, в которой шла эта книжка, когда-то называлась славянской – болгары, югославы, чехи, поляки. Потом присоединили румын, албанцев и переименовали в редакцию стран народной демократии. Переводчики со стажем продолжали звать по-старому. При мне как-то раз в выплатной день в комнату редакции зашел писатель из старой советской гвардии, из рубах-парней, из шутников, гаркнул по-военному: «Здравствуйте, братья-славяне!» – и отдельно, повернувшись в румынский угол, уже тише, обыкновенно: «Здрасьте, Абрам Ароныч». Абрам Аронович был единственный в редакции мужчина, бессарабский еврей, главный эксперт по Румынии.

Я почти уверен, что весельчак, обыграв ситуацию, обратившись к женской части «братья», выделил не его, а его страну по языковой непринадлежности к «славянам», – правда, голову на отсечение не дам. На редакторских должностях в Гослите тогда сошлось десятка два первоклассных знатоков русской, западной, классической, национальных литератур. Но устройство издательства было советское. Как везде. Начальство «с безобидным русским юмором», как выразился один прогрессивный православный батюшка, за глаза называло авторов из национальных республик «чучмеками». Меня, в связи с тем, что, по словам того же батюшки, «антисемитизм порой принимал болезненные формы» (в отличие, стало быть, от форм здоровых), «евреем» и разными производными от него. И они и я были лицами второсортных национальностей.

Короче, сдаю через некоторое время переводы, и тут выясняется, что внешний редактор книги – некто Глушкова. За ней числилось несколько публичных выступлений, строившихся на той предпосылке, что у кого кровь нерусская, тот знать русский язык так же хорошо и полноценно, как тот, чья кровь целиком русская, не может. Самойлов, Слуцкий, Левитанский и так далее, сообщала она, евреи, оккупировавшие переводческую территорию. В «так далее» помянула пару раз и меня. Так что жду худшего. Оно не медлит. Докладывают, что переживающая за язык дама рвет и мечет. Вскоре получаю тексты с ее замечаниями. В одном стихотворении на 60 строчек 17 замечаний! «Мы так не говорим», «по-русски так не говорят» – через раз. Я отвечаю лишь на одно, на «да будет переводчику известно, что елей это елей, а не лампадное масло». Нет, отвечаю скромно, елей это то самое масло и есть.

Из издательства звонят, говорят, что даже не вскричала она хищно, как перед тем, когда впиваются в глотку, а тихо зарычала, как после того, когда глотка уже перекушена. Еще из редакции передают, что она ближайшая подруга новой редакционной начальницы, жены космонавта. То есть если скандал не утихнет – читай: если я не пойду на уступки, извинения, унижение, – то не только эти переводы будут выброшены из книги, но и никогда впредь уже не получу работы у «братьев-славян», а то и нигде в Гослите. И на это участие, взволнованность и заботу обо мне я отвечаю: пли! не изменю ни запятой… Дня через три сообщают, что внешний редактор Глушкова в ярости врывается к космонавтше, из-за двери доносятся взрывы неразборчивых проклятий, потом в еще большей ярости вылетает. В общей комнате раздается звонок: начальница требует переводы Наймана! Через пять минут: «Где договор с ним?!» Приносят. «Почему по рубль десять за строчку?! Исправьте на рубль двадцать!» Все ошеломлены, начинаются догадки, пересуды. К ошеломленности и догадкам я присоединился. Пересуды же реорганизовал в назидательную притчу, которой патетически потчевал своих детей: «Будьте, дети, тверды, не изменяйте себе, и награда не заставит себя ждать».

Вообще говоря, история настолько цельная и выразительная, что в том виде, как здесь изложена, могла бы сама по себе стать колонкой. Но всплыла она в памяти, когда я читал январский «Нью-йоркер» со статьей главного редактора Дэвида Ремника «Письмо из Израиля. Верный партии». (В том смысле, какой заключало в себе советское клише «верный сын партии».)

Когда человек много знает, он неизбежно знает много лишнего и ненужного. Ремник прекрасно осведомлен о предмете. Пишет о важном, останавливается на мелочах, «письмо» получилось длинным. Это не первая его статья на ближневосточную тему, создается впечатление, что это фрагменты будущей книги, публикуемые как самостоятельные эссе. Пуант этого эссе – поправение израильской политики. Отказ, куда более решительный, чем в совсем недавние времена, не только от разговора о том, какие территории возвращать палестинцам, какие нет, и если да, то в обмен на какие гарантии, а от самой идеи создания двух государств. Живущие там, на месте, представляют довод неоспоримый: нельзя добиться чего-либо позитивного в разговорах со стороной, отвергающей саму возможность позитива. В этой плоскости нет условий, которые имело бы смысл обсуждать. Политическая линия может быть лишь одна – принципиальной неуступчивости. В этом смысле 40-летний Нафтали Беннетт, бывший помощник Нетаньяху, – перспективная фигура на политической карте Израиля, отнюдь не оголтелая. Это он – верный партии. Всё.

Но Ремник рассуждает об этом. Причем в Нью-Йорке. А Беннетт собирается действовать. В Иерусалиме. Хотя первый пишет о втором, а тот дает ему интервью, трудно представить себе двух людей, менее связанных друг с другом. Беннетт не будет советоваться с Ремником, как вести себя в рукопашной схватке. Ни ему самому, ни его государству. 17 замечаний на 60 строчек, нет времени отвечать.

Как изменилась картина мира с тех пор, когда я ее таковой стал осознавать? То есть с конца 1930-х – начала 1940-х. С детства и далее, по мере того, как постигал в ней не замеченные прежде стороны. Причем под картиной мира я подразумеваю не состояние техники и стиль одежды, или политическую карту мира, или господство той или иной идеологии, а набросок обыденной жизни частного человека наедине с собой. Как он там щи хлебает, придя с работы, соседей терпит или желает им шею сломать, супружескую верность блюдет или наоборот.

Технический прогресс долго стоял на уровне паровика: электричка, пожалуй, к концу школы появилась. И двери у нее первые лет десять в любую минуту можно было на полном ходу открыть, подышать свежим воздухом. (Чем воспользовался однажды мой приятель, увидев входящих в вагон контролеров. Мгновенно выскочил в тамбур и шасть наружу: схватился за поручни, ноги на лесенку под вагоном, не без комфорта повис, а когда по его расчетам злодеи прошли, влез обратно. И попал в аккурат на них. Как? что? откуда? А вот, вскочил на середине перегона. А-а, тогда штраф за посадку в движущийся состав.) Легковые автомобили были эмки и ДКВ – после войны, по репарациям. Грузовики разделялись на грузовики (наши, Горьковского завода) и студебеккеры, опять-таки с конца войны. С нынешней точки зрения, транспорт допотопный, смешно сравнивать, но, скажем, от Охтенского моста до Лейтенанта Шмидта довозил не в пример быстрее нынешнего.