Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

Поэтому нечего мне – и шире: нам – совать нос не в свои дела. В общем-то, во все. Но в обсуждаемом здесь частном случае – в переименовывать или нет. Тем более что Сталин когда уже углядел грядущий приход нынешнего позорного положения дел и еврейскую в них руку. В 1939 году – до космополитов, до врачей-вредителей. Он в беседе с Коллонтай тогда якобы сказал: «Сионизм, рвущийся к мировому господству, будет жестоко мстить нам за наши успехи и достижения. Он все еще рассматривает Россию как варварскую страну, как сырьевой придаток. И мое имя тоже будет оболгано, оклеветано. Мне припишут множество злодеяний».

Я написал «якобы» не потому, что это невероятно не похоже на Сталина и невероятно похоже на вставленное в наши дни. К примеру, на линию и стиль газеты «Завтра». И не потому, что я не верю, что генсек так по-детски неизобретательно наводил собеседницу и будущих потомков на мысль, что ему «припишут» злодеяния. Это к тысячам-то его собственноручных подписей на пачках расстрельных бумаг, на истребительных разнарядках коллективизации! И не потому, что не верю, что он в тот период так думал о сионизме, если вообще о нем думал. Особенно когда я дочитал до его слов, что «сионизм будет стремиться уничтожить наш Союз». Звучит никак не предвидением гения в духе болгарской колдуньи Ванги, а явным дубовым перебором фальшивки – образцом антиеврейской риторики 1990-х годов. И не потому, что слово «якобы» больше других слов употребляют фельетонисты в намерении бросить тень на то, с чем не согласны. А потому, что в дневнике в аккурат тех дней Коллонтай отметила: «Сталина так и не видела. Досадно!»

Всем понятно, что «не скрывать своего однозначно положительного отношения, в том числе с экономико-инвестиционной точки зрения», к возвращению имени Сталина, – и легче и эффектнее, чем запустить ракету так, чтобы она не упала в океан. Но Сталин, в первую очередь, заклинание: не забывайте, что мы можем с вами сделать. Выявлять происки сионизма, уличать в подыгрывании Западу легче и эффектнее, чем рассчитать и собрать «Зенит». Но Запад применительно к летательному аппарату это сторона света, как и зенит – направление, куда аппарату лететь. Не стоит, претендуя на руководство страной ради устройства в ней нормальной человеческой жизни, так увлекаться дешевыми метафорами. «Очистим Москву от мусора». Семь лет назад был такой лозунг. У партии «Родина» и ее тогдашнего лидера, а нынешнего вице-премьера и главы оргкомитета. Кто мусор? Кто дворник? Кто в очищенной останется жить? Слишком много мишеней. Не сообразить, какую брать на мушку.

Мы живем, ориентируясь на условности и стереотипы. Мы все, весь мир. Белокурый голубоглазый прошел – понятно, ариец, и, ясное дело, по убеждениям нацист. Брюнет, набриолиненный, усы – грузин, карманы лопаются от денег, кинжал… Мисс Марпл – дублерша Пуаро у Агаты Кристи – так угадывала преступника. Вот почтальон у нее в деревне такой же был тонкогубый, как этот лорд, так же при ходьбе раскачивался, так же глаза щурил и – тетушку мышьяком отравил. Так что и ваш этот владелец поместья, я вам говорю, вексель подделал.

На этом основаны миллионы репутаций, для которых носители их не сделали ровным счетом ни вот столько. Ни индивидуумы вроде почтальона, ни сообщества, к которым принадлежит выдуманный мной грузин. Но с мнением, особенно с предубежденным, бороться невозможно. Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые. Так сказал поэт, один из семи великих мудрецов Эллады, на Крите родившийся и всю жизнь проживший. Это вошло в историю как эталон парадокса: дескать, если все критяне лжецы, а ты критянин, так и ты, стало быть, лжешь и слова твои – наговор на земляков. Но в начале новой эры те же самые строчки были процитированы высшим христианским авторитетом и вошли в новое вероучение с личным его примечанием – «свидетельство это справедливо». И когда мы с женой неделю жили на этом острове, с утра до вечера убеждаясь в правдивости, расположенности и трудолюбии местных жителей, в нас шевелилась неуютная мысль, а не думают ли они, что мы об этом приставшем к ним клейму не забываем.

В исключительном положении находятся актеры, в особенности кино. Театральные тоже, у них, хотят они или не хотят, есть индивидуальные амплуа, и кто известен как герой-любовник, тот будь любезен не лезть в простаки, не путать публику. Но в кино актер, удачно сыгравший негодяя, приглашается сыграть в другом фильме другого той же породы, в третьем третьего, и когда он наконец хочет порвать с этим привязавшимся к нему характером и появляется как персонаж положительный, прежние роли не отпускают его. Зрители видят за добряком, за невинной жертвой, за очаровательным гулякой предшествовавших им негодяев. Критики сравнивают новый образ с теми, к которым привыкли, и сравнение как правило в пользу привычных. И даже если новая роль понравится и получит признание, память, которую оставили негодяи, продолжит тонким ядом отравлять впечатление от доброты, жертвенности и очарования.

В молодости я полтора года был слушателем Высших сценарных курсов. Они помещались в старом Доме кино на Воровского (Поварской). Раз, мне помнится, в квартал в нем устраивалось общее собрание актеров Мосфильма. Я обожал приходить в зал, наслаждался их выступлениями. Те, кого я видел только на экране полупризраками-полуплакатами, недосягаемыми, вселенски знаменитыми, воплощались в людей. Точнее, старались вести себя как люди, – но постоянно скатывались в цитаты из каких-то не узнаваемых мной ролей, не столько говорили, сколько подавали реплики. Внешняя обыденность мероприятия доводила происходившее до полной фантасмагории. Наименее интересным было какое-никакое реальное содержание: недовольство предлагаемыми ролями, жалобы на невысокий гонорар, конфликты с режиссерами. Но все это искупалось непроизвольной игрой, забавными гримасами, присловьями, выскакивающими сами по себе. Самым частым было: «И лицо свое я с собой унес». Мол, прочел дрянной сценарий, понял, что играть нечего, разругался – и лицо свое я с собой унес. И показывал, как берет в ладони лицо, снимает с себя как маску и кладет как арбуз под мышку.

Я вспомнил про это, посмотрев новый фильм Тарантино «Джанго освобожденный». У Тарантино ставшие, как описано выше, маской актерские внешность и манера – один из приемов. Если в предыдущем его фильме актер сыграл немца-эсэсовца, выслеживающего евреев, то в этом он играет немца, выслеживающего прячущихся преступников, но при этом борца против рабовладельческой системы Юга и конкретных рабовладельцев. Если в предыдущих лентах черный актер играл у него бунтаря и киллера, то здесь он, напротив, добивается высокого положения полным послушанием и сотрудничеством с хозяевами. Прежние маски используются для усиления эффекта новой роли по приципу контраста. Иными словами, мы смотрим «Джанго», но словно бы на фоне всего творчества этого режиссера.