Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

Он автор более 25 книг. Все, начиная с первой, вышедшей в 1959 году, имели большой, шумный, длительный успех у читателя. В последние годы – а последние годы у писателя – это те, когда он может писать, не заботясь об успехе, – некоторые его вещи вызвали меньший интерес, но это связано и с переменой отношения общества к литературе, к чтению. (В Америке, написал не так давно Рот, осталось… он привел точное число, 29 тысяч с чем-то… читателей – столько, сколько купили мою новую книгу.) Подавляющее большинство переиздавалось большими тиражами, некоторые становились национальными и мировыми бестселлерами, экранизировались. Рот награжден Пулитцеровской премией, Национальной, премией Кафки. Но не Нобелевской, хотя выставлялся много раз и часто считался фаворитом. Так бывает: выдающемуся кинорежиссеру Скорцезе киношники через силу выдали Оскара, скорее «по совокупности заслуг», а замечательного актера Ди Каприо так год за годом и обносят.

Первая его книга, которую я прочел, была «Случай Портного». Так принято переводить название на русский, хотя дословно это «Жалоба Портного» (психоаналитику), а можно и «Невроз» и «Комплекс». Она открывается предуведомлением на первой странице: «Невроз Портного (получил название по имени пациента Александра Портного, 1933 года рождения) – нервное расстройство, представляющее собой хронические половые извращения на фоне постоянного столкновения нравственных альтруистических побуждений и крайних сексуальных устремлений. Характеризуется склонностью к эксгибиционизму, вуайеризму, фетишизму, аутоэротизму, оральному совокуплению. Однако ни эротические фантазии, ни сексуальные контакты не приносят пациенту настоящего удовлетворения, мало того, усугубляют чувство вины и страх возмездия, воплощенный в идее кастрации». Подписано доктором Шпильфогелем, честь по чести, как и должна выглядеть внушительная научная информация.

«Портной» вышел в 1969 году, до перевода на русский оставалась еще треть столетия. Я прочел его в 1971-м в бумажной обложке, привез знакомый американец. Литературные достоинства книги, которую я читал, создававшей, воссоздававшей, передававшей, называйте как хотите, мир выходца из мелкобуржуазной провинциальной еврейской среды Америки, были самоочевидны. Но куда притягательнее, чем они, действовала на меня безоглядная откровенность и полное бесстрашие автора, выражавшиеся в признаниях главного героя. Не то чтобы Филип Рот становился Алексом Портным, но надо было быть Ротом, чтобы осмелиться вывести на люди такого Портного. И еще: герой был одновременно американец и еврей, тот и другой в полной мере; и автор, в своей сфере и по-своему, точно так же. Герой по-еврейски бесконечно рефлектировал, занимался самоедством, шарахался и по-американски знал, что живет в своей стране и твердо стоит на своей земле. Автор по-американски был уверен в каждом своем слове и в общем направлении мыслей и по-еврейски отмечал, какие желания обуревают героя и почему он так часто отводит глаза. Тот экземпляр книги до сих пор стоит у меня на полке.

Потом знакомые и почти незнакомые иностранцы оставляли другие книги Рота, про Кипеша, про Цукермана – вплоть до «Другой жизни». Все хотелось читать, вспоминать, как написал один критик, их «большие и малые идеи», эпизоды, отдельные фразы. Потом советский режим кончился, меня стали выпускать за границу, несколько семестров я преподавал в Штатах. Кто-нибудь из тамошних знакомых говорил: «Я прочел последнюю книгу Рота, хочешь?» – я брал и читал: «Человеческое клеймо», «Американскую пастораль», еще 4–5. И во всех повторялось то, что было в «Портном»: его персонажи и он сам были стопроцентные американцы и стопроцентные евреи. Американцы не фолкнеровские, не апдайковские, и евреи не шолом-алейхемовские, не агноновские, не бабелевские. А вот эти – Портной, Цукерман.

Галицийские ли корни, или что другое привели его в Нью-Йорке в ресторан «Русский Самовар». И еще раз. А на третий к нему подгреб хозяин, Роман, и сказал: ну однажды, ну даже дважды, но почему опять? Тот повертел рукой, охватывая помещение: «Дух»… Там мы и познакомились, весьма поверхностно, но и поверхностный разговор с ним показался мне приятен. А через год я возвращался из Детройта после операции на открытом сердце и угадал как раз на день рождения Романа. Я был только месяц как со стола, Рот ветеран. Он не хотел верить, что я так быстро встал на ноги: «Меня заставили гулять по дому и по двору три месяца». Кто за вами ухаживал, спрашиваю, жена?.. Медсестра дневная и медсестра ночная. Врач сразу сказал: первое – прогоните жену… Как читатель его книг, я должен был сам догадаться.

Преподавая в Филадельфии, я часто ездил в Нью-Йорк, преподавая в Нью-Йорке – в Филадельфию. По дороге 95, мимо Ньюарка. У меня слабость к садящимся и взлетающим самолетам, и при подъезде к аэропорту Ньюарк Либерти Интернешнл, который тянется вдоль хайвэя, минут по 15 в приподнятом настроении наблюдал, как одни гуськом снижаются, а другие так же поднимаются… Если бы меня спросили, на кого похож Филип Рот, я бы ответил, что лицом на моего дядю Морица, фигурой, как многие американцы, на баскетболиста, а аллегорически на вереницы самолетов, взмывающих, захватив с земли пылинки его родного города, и спускающихся с пылинками дальних мест, чтобы восстановить баланс.

Том писем писателя в собрании его сочинений – последний, такова издательская практика. С ней нельзя не согласиться: сперва «Война и мир», «Преступление и наказание», вот напишешь хорошо, тогда и частные письма почитаем. (Помню, в середине 1960-х со мной захотели встретиться поэты совсем юные, только входившие тогда в литературу. Как и следует таким, они вели себя и говорили, как ее будущие хозяева, и, чтобы сделать мне приятное, пообещали, «придя к власти», издать мой пятитомник. Я не скрыл, что у меня на 5 томов не наберется. Главный мгновенно возразил: «А письма?») Но у Пушкина этот том (между прочим, самый толстый, хотя и напечатан мелким шрифтом) стоит вровень с остальными. Со всеми стихами, «Онегиным», поэмами, прозой, критикой. А для меня не просто вровень, а и особо выделен – тем, что допускает подойти к личности Пушкина, к нему, так сказать, живому, максимально близко. Притом что очень высокий процент его переписки еще и художественно, и идеями, и энергией ничуть не уступает шедеврам его изящной словесности. В молодости я встречался с людьми, которые знали много его писем наизусть и цитировали их как самые замечательные его стихи.

Так что я нередко снимаю эту книгу с полки, открываю, где откроется, и с любого места читаю ради чистого удовольствия. Удовольствие начинается с первой строчки, все равно, письмо ли к царю, или к дружку-гуляке, или к Гоголю, или к барышне. Но еще один эффект чтения, каждый раз возникающий довольно неожиданно, – актуальность, попадание в сегодняшний день. Чтобы далеко не ходить – из письма старой приятельнице, соседке по Михайловскому: «Не сообщаю вам ни политических, ни литературных новостей, – думаю, что они вам надоели так же, как и всем нам». В наши дни политические носятся воробьиными стайками круглый год, а в последние две недели вспорхнула парочка литературных. И я открыл известное его письмо Вяземскому освежить в памяти пушкинский комментарий к ним ко всем.