Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

«Читал я также, что 30 словесников давали ему [третьестепенному французскому поэту – А. Н.] обед. Кто эти бессмертные? Считаю по пальцам и не досчитаюсь. <���…> Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда – при англичанах дурачим Василья Львовича; при мадам де Сталь заставляем Милорадовича отличаться в мазурке. <���…> Всё это попадает в журнал и печатается в Европе – это мерзко. Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. <���…> В 4-й песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно – услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится – ай да умница». (Стихи, которые Пушкин в вольном изложении приводит под конец, – старшего поэта Ивана Дмитриева.)

Первая из нынешних литературных новостей, упомянутых выше, – отказ писателя Шишкина представлять на книжной ярмарке в Нью-Йорке Россию. Отказ публичный, объясняющий, что представлять там насквозь коррумпированную, неправосудную и так далее страну не желает. Патриотические интернетовские комментаторы стройными рядами обматерили его как пиарщика. Писатели, которые видят в своем участии в ярмарке позитив и на нее поехали, им недовольны, тоже стройно. Либеральная мысль в восторге, опять стройно. Поступок Шишкина благородный, но, как ни жаль, не без некоторой двусмысленности. Гумилева за благородство расстреляли, Мандельштама за обличение сгноили в лагере. Сейчас у нас высказываться так, как Шишкин, не запрещают, отчего высказывания обесценены. Тем более он живет не в России, тень досады на то, что «иностранец разделяет со мной чувство», тоже присутствует. А что ему претит российская несправедливость, я догадывался и до его заявления.

Новость вторая. Когда выслали Солженицына, Евтушенко написал письмо Брежневу, вполне законопослушное, робкое, с множеством оговорок. Дескать, не испортило бы это имидж России на Западе. Но уже сам факт невоодушевления высылкой подлежал каре. Слабенькой, для галочки, но все-таки. Отменили исполнение симфонии Шостаковича на слова Евтушенко. Назавтра либеральная мысль обсуждала исключительно этот запрет. Что Солженицына арестовали, в наручниках привезли из тюрьмы на аэродром и засунули в самолет курсом на ФРГ – между делом. Главное – как храбр и гоним Евтушенко. Что-то похожее случилось и нынче. Путин приехал к Михалковым на 100-летие, как выразились СМИ, «главы рода». Оказалось, что в набитом родственниками доме один из двух сыновей покойного юбиляра отсутствует. Второй говорит Путину: брат задержался в Европе. Казалось бы, вот вызов так вызов. И дяде Степе, и братану, и президенту. И что? Борцы за свободу, противники начальства, наполняющие интернет бесстрашием, – не обратили внимания! Шишкин – si , Кончаловский – no !

Конечно, с пушкинских времен российское отношение к загранице переменилось существенно. Власть утверждает и учит, что это враги. Но, не афишируя, прикупает там кто виллу, кто что. Порядочная часть населения уверена, что враги, но также и ничтожества, мы не в пример лучше. Вместе с тем – что туда стоит поехать прошвырнуться. А над этим – что хотя они лопухи и уважения не стоят, но демократию принимают всерьез и потому опасны. Вставят в список Магницкого, никакой перекисью не вытравишь. Страсбургский суд, гаагский – какие-никакие заслоны для совсем уж безудержного разгула наших шемякиных. В этом смысле заграница – средство защиты для тех, кого тут-то, под родными осинами, сгрызли бы без соли, по-сталински. Как Политковскую. Как хотят Навального. Без заграницы не было бы никакой эмиграции, начавшейся в 70-х. Много чего не было бы. Что говорить – следуя Пушкину, я предпочел бы, чтобы молодой симпатичный Гудков, выходя на бой с отечественными коррупционерами, не призывал иностранцев к сотрудничеству, все-таки государственный человек. Но без иностранцев получится ли? Безвыходное положение.

В колонке недельной давности («ЕС» № 11) мы привели отрывок из известного письма Пушкина Вяземскому с сокрушительным для современной патриотической идеи признанием. «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь». И в конце пассажа говорит о себе в 3-м лице: «удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится – ай да умница». Заявления броские, и можно живо представить себе нынешних патриотов, заносящих над его головой непреходяще модный штамп «русофобии», как бейсбольную биту. Но безоговорочно выдавать это признание Пушкина за общественную или политическую, а тем более национальную его позицию было бы не просто некорректно, а абсурдно.

В конце концов, на всех патриотов не угодишь. Даже если сколь угодно большое и представительное собрание согласится признать правильной какую-то формулировку патриотизма и предъявит достаточно авторитетных людей с твердой позицией в качестве его сторонников, всегда найдется кто-нибудь, кто скажет: авторитеты ваши для меня ноль, а вы, как и они, продались евреям и госдепу. Поэтому, не добиваясь стопроцентной поддержки всех, кто одержим русофильством, остановимся все-таки на Пушкине. Его кандидатура – самая близкая к гражданскому образцу. С одной стороны, его суждения о вещах, будучи предельно органичными, не имеют равных по полноте и в то же время уравновешенности. С другой, нет в России личности и фигуры, чья величина бесспорнее подошла бы для измерения интеллектуальных и духовных параметров страны.

Что он написал «месяца не останусь», разумеется, выдает его реальное желание как можно скорее получить паспорт и «рвануть». Но это желание запертого пленника, а если учесть, что писалось непосредственно в ссылке, – заключенного. Когда паспорт доступен, как он был доступен Вяземскому, Гоголю и многим его близким знакомым, то почему «месяц»? Наоборот, особенно при условии «никогда не воротиться», хочется отъезд оттянуть. Я наблюдал ссылку и эмиграцию/выдавливание Бродского, и в одно из моих пребываний у него в деревне мы серьезно готовили план его побега в Москву, оттуда в тот же день переправки на Кавказ к моим друзьям и тайного перехода границы. Но когда после освобождения его вызвали в ОВИР и недвусмысленно предложили в кратчайшие сроки сматываться, он старался (безуспешно) выиграть какие-то недели и подольше задержаться на родине. Словом, взбешенный Пушкин мог выкрикнуть «проклятая Русь», но это не значит, что мы должны принимать его состояние за знак проклятия и разрыва. Не говоря уже о том, что мы воспользовались случаем заглянуть в его частное письмо, на что не имели права.