Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

Беквит и Зальцман не касались идеологии – без чего у нас такого рода беседы обойтись не могут органически. Ни тот, ни другой не строили свои доводы на будто бы преимуществах, которые имеет позиция одного или другого. Беквит говорил: «Не лезьте на чужую территорию. Вы здесь не живете, ваши деды-прадеды не жили, не учите нас своим правилам. Белые, да, высшая раса, потому что посмотрите, чего добились мы и чего они в своей Африке». Зальцман говорил: «По вашему же вероучению, Бог наделил людей равными возможностями, а не назначил белокожих господами, а чернокожих рабами. Тогда с какой стати вы их трактуете как скот, насилуете, линчуете и расстреливаете?» И с обеих сторон это произносилось не как затравка к рукопашной или поножовщине, а именно как обмен доводами. Доводами, в которых нет места демагогии – непременной и составляющей базу такого обмена у нас. Разговор захватывал меня, зрителя, не столкновениями позиций, а натуральностью, характерами, уважением к собеседнику, проистекающим из, прежде всего, самоуважения. В интервью местный адвокат ку-клукс-клановцев объяснял их насилие самозащитой. И что, четырехлетнюю черную девочку застрелили из самозащиты? Да, потому что за ней стояли… бла-бла-бла. Он врал, но это потому, что адвокаты врут, должны врать, а не демагогически: мы любим нашу родину и т. д.

Каждый говорил то, что думает, не уступал основ своей позиции, стержень ее не гнулся, и именно поэтому в каждом была готовность на некоторую степень компромиса. «У евреев все деньги, в их руках все СМИ», – свидетельствовал Беквит. «Рокфеллер не еврей, Вандербильт не еврей, евреев среди магнатов меньше десяти процентов, – свидетельствовал Зальцман. – Самый крупный воротила в СМИ Мэрдок, он не еврей». «Да? – помолчав, отзывался Беквит. – Я не знал. Надо будет подумать». С 1965 года штат Миссисипи изменился сильно, положение негров – радикально. Конгрессмен Джон Льюис, которого мальчиком не пустили в библиотеку как цветного, получил допуск в нее через 40 лет, на презентацию своей книги. За это время проливалась кровь, погибали люди. И еще не конец. Но то, что сделано, сделано и этими двумя из фильма. Не напоказ, а встречами, говорением.

Нас сделали обученными. Нас сделали распропагандированными. Нас сделали зомбированными. Сколько помню себя, терпеть не мог ощущение моего «я» как частицы какого-то «мы»: я есть я и больше никто. А сейчас пишу «нас»: я один из обученной, распропагандированной, зомбированной массы. Это не политическое заявление, политика тут в десятую очередь. Я говорю о том, что называется частной жизнью, собственной – каждого, уникальной.

Мы обучены условиям жизни. Которые выработаны и поддерживаются сложившимся миропорядком. Не только условиями, которые задал Творец, а и той их части, которую учредило человечество, мы с вами. Как в них войти, как соблюдать, как добиться в них привилегий или хотя бы избежать невзгод. Главное же, обучены тому, что исполнение этих условий и есть жизнь. Наша обученность того же рода, что была запись в моем военном билете – «рядовой необученный». Сейчас я рядовой обученный.

Мы распропагандированы считать, что это мироустройство и его условия хороши. Дефекты есть, случаются даже катастрофы, присутствует элемент трагедии, но процент этого мал по сравнению с тем, как хорошо всё в целом.

Наконец, мы зомбированы идеей, преподносящейся как очевидность, что выбора у нас нет, ни о какой другой и думать нечего, а этой надо быть всячески довольными и ее никак не менять, а только укреплять.

Главную роль в этом совокупном процессе, которому мы подвергнуты, играет речь. Меня никогда не устраивали средства массовой информации. Не в том плане, что они неразъединимо переплетены с дезинформацией, а в том, что навязывают в качестве самого понятия информации лишь одну, плоскую ее сторону. Я не могу отвязаться от чувства, что то, что сообщают телевизор, радио и газеты, это никакое не общение со мной и никакая даже не речь, а специальный продукт человеческой биосреды – имитирующий говорение, разговор и как итог информацию. Между тем информационная функция речи хотя и первая по употребительности, но вовсе не единственная, а по степени воздействия сплошь и рядом из последних. Мы по опыту знаем, как часто она опровергает говоримое: нам говорят, но по множеству признаков, явных и едва уловимых, мы не сомневаемся, что врут. Или ловим себя на том, что в одно ухо входит, в другое выходит. В американских университетах больше всего ценится такое качество преподавателя, как персоналити, личностность . О том, что сообщается, можно прочесть в учебниках – проникают в сознание слова лектора, чья персоналити захватывает нас, вызывает необсуждаемое доверие.

Если, уединившись и какое-то время пожив в отрыве от других, в первую очередь от кажущегося неизбежным вмешательства цивилизации, найти подходящую минуту и задуматься, что в нашей жизни самое дорогое, необъяснимо притягательное, притом до незамечаемости органичное, то мы обнаружим (я, во всяком случае, обнаруживаю), что это – два что-то говорящих друг другу человека. Любых. Не сам «разговор», а тот факт, что оба говорят, слышат, что-то с каждым из них от этого происходит, этого могло бы не быть, вероятность была ничтожна. В сумме – нечто, граничащее с ощущением чуда.

Редко когда речь равна тому, что ею сообщается: она или меньше, или больше. Еврей Шейлок произносит со сцены свой знаменитый монолог: «Если нас уколоть – разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать – разве мы не смеемся? Если нас отравить – разве мы не умираем?» Шекспир нашел простые слова сочувствия к оскорбленному. Но их гениальность простирается много дальше. Для нееврея, слушающего их из зала, они могут прозвучать и в противоположном направлении: «Если нас уколоть – разве у нас не идет кровь, как у евреев ? Если нас пощекотать – разве мы не смеемся, как они ? Если нас отравить – разве мы не умираем?»

Внушаемая нам первостепенная важность речи исключительно информационной приводит к сильнейшим перекосам в миропонимании. Мы хотим верить в загробную жизнь, но что-то в нас восстает против благих безответственных разговоров о ней как конкретной реальности. О том, как мы можем войти там в райские обители, встретиться с близкими, понять непонятое здесь, предстать перед Богом. Пусть всё это так, но нашим нынешним, земным сознанием знать, в каких это осуществится образах, как будет «выглядеть» для будущего, тамошнего зрения, нам не дано. Если что и открывается редким избранникам, подвижникам, святым, это открывается им . Если они хотят передать свои озарения нам, то приспосабливаются к нашему пониманию, переводят на наш язык. Когда же мы начинаем воображать содержание их слов непосредственно, тем более пересказывать, то это главнейшее звено – перевод их видений в доступные нам представления – автоматически пропадает: только им, избранникам, присуще право на этот перевод.