Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

Шел 1960 год, израильтяне поймали в Аргентине Эйхмана, объявили о суде над ним, Ханна Арендт попросила журнал «Нью-Йоркер» послать ее туда корреспондентом освещать процесс. Полетела, встретилась со старыми друзьями, со случайными людьми, вернулась и принялась за цикл статей для журнала. То, что она увидела на суде, не укладывалось в формы, приуготовленные еще до начала разбирательства страной-обвинительницей, и Германией, и всем миром. Позиции разнились, но сквозь них проступило нечто неожиданное. Процесс, выступление свидетелей, обвинителей, судей представлены в фильме черно-белым изображением, воспринимаемым как документальные кадры. Если это имитация, сделанная уже в наши дни, ее от подлинных не отличить. Ханна Арендт, точно и обаятельно сыгранная в фильме «Ханна Арендт» Барбарой Зуковой, смотрит на человека в стеклянной пуленепробиваемой клетке и видит не дьявольское чудовище, а филистерскую безличную посредственность, бухгалтера по учету принимаемого и отправляемого в дальнейшую обработку товара. Больше того, она видит, что так же, как он, банально Зло, которое он вроде бы должен собой олицетворять. Об этом она пишет пространное эссе и публикует его в пяти последовательных номерах «Нью-Йоркера». Впоследствии обрабатывает публикацию, дополняет и выпускает отдельной книгой под названием «Банальность зла». Ставшей одним из главных бастионов современной философии.

Зло, помещенное в стеклянную камеру, окруженное несколькими могучими телохранителями, воплощенное в невзрачном существе, отвечавшем на убийственные вопросы по-человечески неглупо, а по-юридически так и достаточно основательно, было, увы, действительно банально, и сознание этого для прошедших через него, непонятно как от него ускользнувших, но оставивших в его пасти самую дорогую свою часть, самых им дорогих, было невыносимо. Ужасно. То, что случилось, было не смерть близких, которая сама по себе горе, а такая смерть. Матери и сына, отца и дочки, бабушки и внука, деда, дяди, племянников – не в итоговом значении каждого, а в сумме тех моментов счастья, которое они успели выжившим доставить. И не гибель половины народа это было, сама по себе сокрушительная катастрофа, а такое его истребление. Оставившее тех, кто спасся, кучкой отверженных без роду и племени. И что, казнь этого ничтожества в колбе – возмездие за такое?! За Такое! За ТАКОЕ! Да какими буквами ни пиши, это только раздирание раны, изощренное издевательство. Да он же – ничто, особенно как фигура возмездия, символ возмездия, эмблема возмездия! Да Гитлер, да миллион его сатрапов – ничто! И тут эта баба, эта умная еврейка, эта независимая мыслительница во всеуслышание прямо так и объявляет: их истребило не Зло как таковое, без эпитета, не Армагеддоново воинство, а зло самое банальное. И оказывается, другого не бывает.

Можно ей это простить? Особенно когда наедине с самим собой видишь, внутри себя знаешь, не можешь не признать, что так оно и есть. Вот что трагедия. Когда Холокост – и не с кого взыскать. Потому что любой, кого можно назвать виноватым, – сор, пыль, ноль перед сотворенным всеми вместе, разогнанным общими усилиями. А она философствует. Философия – наименее подходящее в подобных ситуациях занятие, бесцельное, недопустимое. К тому же она философствует еще и о юденратах. Что, дескать, идти в «еврейские советы» при немецких карательных айнзацгруппах, с одной стороны, являлось сотрудничеством, пусть и вынужденным, с убийцами и создавало видимость законности убийств. С другой – было, мягко говоря, не на пользу основной массе евреев, пропускаемых на уничтожение через руки своих. У оставшейся после войны половины евреев и прежде всего у прошедших через Холокост юденраты тоже сидели занозой в сердце и в мозгу, и на эту тему тоже принято было говорить как можно меньше. Видимо, по совокупности всего высказанного Ханной Арендт и попросил швейцара ее сосед по дому, «симпатичный пожилой человек», передать записку «чтоб ты сдохла, нацистская шкура».

Жертвы если чего и ждут, то только сочувствия: взвешенная логика суждений по их поводу их возмущает. Масса, задетая чьей-то независимой позицией, не терпит инакомыслия. Быть одиночкой, экспатриантом, ассимилянтом требует мужества. Свобода говорить то, что думаешь, идя против мейнстрима, предполагает мужество сугубое. Сократ. Спиноза. Ханна Арендт.

Мое детство пришлось на Отечественную войну. Казаки-разбойники – игра бессмертная, ее характер конкретизируется в зависимости от внешних обстоятельств. С 1941-го года и почти до конца 40-х она называлась русские-немцы. В команду русских хотели попасть все, в немцев никто. Самые сильные и влиятельные, естественно, становились русскими. Мало того, они также и распределяли, кто будет кем. Немцам рассчитывать было не на что, выглядели они после распределения до того жалко, что тоска брала и схватываться с ними. Матерных слов дети тогда выкрикивали не в пример меньше, чем сейчас, но «фашисты», «бей фашистов» в сторону немецких слабаков – постоянно. Ответить тем было нечего, коммунизм сиял ангельской чистотой, ГУЛаг был его хрустальным бастионом, «коммуняк» еще не изобрели. Да в голову никому не пришло бы сопоставить. Хуже фашистов, короче, никого не было. Само отношение к этому имени, к фашистам как реальным субъектам оставалось в мозгу лишь некоторого взрослого меньшинства. В звакуации, в Ташкенте, у Ахматовой была комната в деревянном двухэтажном доме, над ней жили «антифашисты» – бежавшие от Гитлера немецкие, австрийские коммунисты, евреи. Они так ссорились и ругались, что она однажды сказала: «Если антифашисты такие, какие же фашисты?» – отзвук живого отношения к слову.

Неделю назад я посмотрел кусок телешоу, в течение десяти минут. Выключил не потому, что был возмущен, – чувств не вызвало никаких: выключил от беспросветности скуки. На экране бесновались люди с физиономиями, выражавшими непримиримость к неправде, которую они собрались изобличить. Ни такой непримиримости с раздутыми ноздрями, ни такой неправды, какие они изображали, реальных нет. Ясно было, что на самом деле они или ввели себя в состояние одержимости типа вуду, или актерствуют, очень плохо. В любом случае их возбужденность выдавала вранье. Подтверждением – и своего рода объяснением, – был экран, на фоне которого все происходило. С него что-то говорил по-украински Ярош, глава «Правого сектора». Спокойно, но непонятно что: если перевод и был, его заглушала истерика выступавших в московской студии. Казалось бы, слово «скука» здесь неподходящее, но я еще студентом прочел книгу Оруэлла «1984», и описание в ней «двухминутки ненависти» раз навсегда запало в душу. В продолжение жизни, и до и после чтения, я этих двух- и десяти- и ста-минуток насмотрелся сперва до тошноты, потом до привычки. Телеведущий тыкал пальцем в одного, другого, и те заходились в исступлении: «Меня! Меня туда пошлите!» В смысле – наведу порядок.