Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

Книжка называется «Смерть моего врага», написана в 1959 году. Автор, Ханс Кайльсон, еврей, немецкий и голландский прозаик и поэт, прожил 102 года, умер два года назад. На задней сторонке обложки, где помещаются краткие сведения о писателе и произведении, сообщается, что в 1962 году книга была названа «Таймом» в десятке лучших вместе с Фолкнером, Борхесом, Филипом Ротом и Набоковым. Такие сообщения делаются, в первую очередь, в целях рекламы, я их воспринимаю скептически, но, прочитав, готов украсить имя автора окружением еще нескольких замечательных имен.

Это история прихода в Германии к власти нацистов, начала дискриминации евреев, а затем последовательно разворачивающейся общенациональной акции их преследований и уничтожения. Но сделать такое заключение можно только потому, что еще до чтения мы знаем историю Холокоста. В принципе же, у читателя нет достаточных оснований утверждать это – как даже и то, что дело происходит в Германии. Правда, по некоторым косвенным признакам мы несомненительно заключаем, что враг главного героя, от чьего имени идет повествование, – Гитлер, хотя и обозначенный рассказчиком для каких-то своих целей буквой Б. Так же, первыми буквами обозначены и все места, в которых герой бывает. Сразу предупрежу: это не оригинальничание и не литературный кунштюк.

Книги, написанные на эту тему, делятся на документальные и художественные. Первые стремятся представить объективную картину случившегося, но им, по самому замыслу, недостает передачи ужаса как жертв, так и всего предприятия. Вторые занимаются эмоциональной стороной происходившего. Точнее, убеждают, что изобразить эти эмоции сколько-нибудь адекватно невозможно, поэтому персонажи лучших из них, таких, как книги Примо Леви или Имре Кертеса, похожи на людей, от потрясения лишившихся чувств и так и не пришедших в себя. Ханс Кайльсон подошел к предмету совершенно неожиданным образом. Его герой ориентируется только на личные реакции и переживания. Что думают и как оценивают творящееся в стране другие – дело этих других. Он учитывает их мысли и оценки, иногда даже хочет стать на их позицию, но для него смысл имеет не явление, а в первую очередь поступки и слова таких же, как он, отдельных личностей. Именно поэтому не Гитлера-символа, средоточия зла, демонического квази-божества, идола, а Б. – Гитлера без театрального антуража. Для героя куда больше значит то́, что про обаяние и провиденциальное значение Б. рассказывает их – Б. и героя – общий друг, чем то, что содержится в выступлениях Б. И во впечатлении, производимом на народ. Куда больше голос и интонации Б., чем то, что он говорит. И сверстников-нацистов герой видит не как силу, воплощение идеи, орудие замысла, а как конкретных парней, более симпатичных в случайном застолье, менее симпатичных. И в то же время бандитов, палачей, убийц. Живописующих при нем, как они оскверняли могилы – «убивали мертвых», как он это сформулировал. Еще до этого у него и сестры одного из них возникает чувство друг к другу. «В любви должна быть какая-то простота… Хорошо бы плыть в любовь на всех парусах, лететь на облаках высоко и легко…» Он начинает вспоминать историю их отношений, но вдруг обнаруживает, что забыл ее имя. А когда рассказ компании о налете на кладбище заканчивается, «я поднялся, другие ушли одновременно со мной. Любовь должна быть легкой? И в нее можно вплыть на всех парусах, как на облаке высоком и невесомом? К сожалению, нет, Лиза. И теперь я знаю, почему забыл твое имя».

«Смерть моего врага» не притча, персонажи которой представительствуют за весь человеческий род. Нет, это просто живые люди, знакомые и случайные пешеходы на улице. Промельк притчи поприсутствует ближе к началу, когда герой, еще юноша, выслушивает от того самого общего у них с Б. друга историю. Стадо великолепных лосей, переселенное из России в прекрасные условия лесов и озер Германии, начинает вымирать. По причине, как выясняется, отсутствия волков. Баланс взаимозависимости истребителей и жертв оказывается необходимым для выживания тех и других. Волк – инструмент смерти лося, при этом лось инстинктивно желает смерти волку, и такое сочетание устанавливает между ними особую, уникальную близость. Герой дождался смерти Б. «За одну ночь свершилась его судьба, но для меня это продолжалось столетиями… Я размышляю обо всех сразу, кого лишился из-за него. Я испытываю скорбь и боль, жизнь моя опустела, я чуть было не написал, что с его смертью жизнь моя еще больше опустела… Он забрал в свою смерть кусок моей жизни, и это необратимо».

Смертью врага завершается история. А я хочу закончить колонку на пике сюжета книги. Когда те, кто оскверняли кладбище, рассказали в подробностях, как это происходило, один из них признался, что у него в голове вертится пословица. «Я ее немного подзабыл, но смысл примерно помню, меня мама научила, она начинается: “Не делай другому то…”». Герой откликается: пословица старая, мой отец всегда ее повторял. «“Ее сочинил… не помню точно, кажется Гилель или кто-то вроде него”. – “Это кто такой?” – “Да так, один старик”, – только и сказал я».

И про себя прибавил: добрый, старый бородач Гилель, ты истолковывал и объяснял этот мир всем, кто колеблется, стоя на одной ноге…

Имя Ханны Арендт как яркой общественной и политической фигуры XX столетия, в первую же очередь, как одного из крупнейших философов, чьи мысли и по сегодняшний день только прибавляют в актуальности, регулярно появляется на страницах «Еврейского слова». В декабре на фестивале немецкого кино был показан фильм о ней режиссера Маргареты фон Тротта. Это картина о событиях, сделавших Ханну Арендт всемирно известной, принесших ей боль, враждебность западных интеллектуалов, разрыв с подавляющим большинством евреев, в особенности в Израиле. Одобрение тоже, но несравнимо меньшее, чем этот обвал негодования.

Что фильм будет не надуманный, не подогнанный под заранее выбранную установку, не подкладывающий гирьки на чаши весов, измеряющих вины людей и народов, про- и антиизраильские настроения, – что разговор, короче, пойдет по-честному, я понял с первых кадров. На них курили. Очень много, все, сигареты вынимались из пачек одна за другой, постоянно щелкали зажигалки, дым, выпускаемый изо рта после затяжки, был своего рода тоже действующим лицом. Он появлялся как наглядное думание о происходящем, образ возникающей мысли, повисал в помещении вокруг курильщика, между собеседниками и расходился в пространстве. Я против курения, но еще больше мне претит насилие по отношению к курящим, а так как оно исходит от властей, которые убеждены, что насилие есть сама их сущность, то для меня болотное дело, цензура и запрет на табак имеют одни корни. Между тем, смысл того, о чем люди на экране говорили, был для них – а через их убедительность и для зрительного зала – настолько важен, что все понимали, что не закурить им невозможно.