Луи-Жозеф Маршан - Наполеон. Годы изгнания

Однажды он почувствовал, что ему плохо наложили повязку, и днем вызвал доктора, но пришедший к нему Сен-Дени сообщил, что доктор отправился в город. «Он мог бы, по крайней мере, — заявил император, — сообщать нам, когда он отправляется туда, чтобы меня не оставляли одного в моем нынешнем состоянии здоровья». Его Величество подождал доктора еще час, затем, раздраженный болью, которую ощущал, сказал мне, что хочет сам сменить повязку. Я расстегнул ему фланелевую рубашку и, сняв с него халат и закатав рукав рубашки, добрался до нужного места. Ежедневно наблюдая за процедурой перевязки, я был уверен, что смогу сделать это сам. Приготовив все, что было необходимо для этой процедуры, с помощью графа де Монтолона, который держал руку императора, я удалил бандаж и снял кусочек наклеенного на рану пластыря, который полностью промок. Я промыл рану, подставив под руку маленький серебряный таз, приложил к ране свежий пластырь, затем наложил на него маленький кусок материи, сложенный вчетверо, поверх него бандаж и все это скрепил полоской пластыря. Император почувствовал облегчение. Я заметил, что рана, вместо того чтобы быть красного цвета, приняла фиолетовый оттенок. Императору понравилось, как я справился с процедурой, которую смог провести впервые в жизни и без помощи доктора. «В будущем, — заявил он мне, — ты будешь делать мне перевязку, я более не хочу, чтобы он дотрагивался до меня». И я продолжал делать ему перевязку до последних дней его жизни, пока рана от этого прижигания полностью не подсохла.

К этому времени губернатор сообщил нам, что корабль из Индии, которому предстояло забрать гофмаршала и его семью, находится в гавани острова Святой Елены; но гофмаршал решил не плыть этим кораблем, не желая оставлять императора в его нынешнем состоянии здоровья. Простояв несколько дней в гавани, корабль отплыл в Европу.

Так мы вступили в 1821 год, начало которого император увидел, но, увы, не был свидетелем его конца. Как и в предыдущие годы, он от всех принял новогодние поздравления. Тем утром, когда я вошел в его комнату, он лежал в постели. «Итак, — обратился он ко мне, когда я открыл ставни, — какой подарок ты собираешься преподнести мне?»

«Сир, — ответил я ему, — надежду очень скоро видеть Ваше Величество здоровым и покидающим климат, который плохо действует на вас».

«Это произойдет скоро, сын мой: мой конец близок, я не смогу долго протянуть». Я поспешил сказать ему, что это совсем не то, что я имел в виду, высказывая свое пожелание. «Будет так, — ответил он, с трудом вставая с постели, — как пожелают небеса».

У д-ра Антоммарки отсутствовала та усердная заботливость, к которой император всегда был приучен со стороны тех, кто окружал его. В некоторых случаях он становился предметом острой и вполне заслуженной критики, вызванной гневом императора, который не находил его поблизости, когда он был нужен. Император сказал, что, поскольку он не может полностью доверять ему, то разрешает доктору выяснить у британских властей на острове Святой Елены, нельзя ли ему отплыть в Европу с тем же кораблем, на котором поплывет отец Буонавита, чтобы во время плавания оказывать помощь этому доброму пожилому человеку. Шанделье, повар, которого мучил ревматизм, ждал приезда другого повара, чтобы также уехать обратно в Европу. Эти отъезды, о которых все говорили, создавали грустную атмосферу среди остальных членов колонии. В то же время в соответствии с указанием императора в Европу были написаны письма, в которых сообщалось, что он бы с удовольствием поручил заботы о своем здоровье г-дам Корвисару, Ларрею, Деженетту или Перси [322]. Как только гнев императора в отношении доктора поостыл, гофмаршал и генерал Монтолон выступили перед императором с ходатайством о докторе. Император простил доктора, и тот вновь приступил к своим обязанностям.

Теперь император, вставая с постели, редко одевался полностью. Он просил графа де Монтолона заставлять его выходить наружу, но, несмотря на часто повторяемые просьбы, генералу не удавалось преодолевать нежелание императора подставлять себя юго-восточному ветру, который, как утверждал император, вредно действовал на него и расшатывал его нервную систему. Его прогулки и поездки в карете стали все более и более редкими. После них он всегда в изнеможении бросался на свою кушетку. У него всегда мерзли ноги, и он мог согреть их только с помощью сильно нагретых полотенец, которые предпочитал бутылкам, наполненным горячей водой, или еще чему-нибудь.

В течение предыдущих шести месяцев состояние его здоровья постоянно ухудшалось, а 17 марта император слег в постель и уже почти никогда не покидал ее. В тот же день отец Буонавита из Лонгвуда уезжал в Джеймстаун, чтобы затем на корабле отплыть в Европу. В утро своего отъезда он пришел попрощаться с императором, которого не видел в течение нескольких недель. Император слушал мессу в своей постели при открытой двери, соединявшей его спальную комнату с часовней. Когда этот добрый человек с трудом подошел к постели императора, он преклонил колени и поцеловал руку императора. Император пригласил его встать и присесть в кресло. Я подошел к священнику и протянул ему руку, чтобы он смог опереться на нее. Император сказал ему то, что он должен был передать его матери и его семье, когда прибудет в Рим. Отец Буонавита был глубоко тронут спокойствием императора и его смирением; он был настолько потрясен разрушительным воздействием болезни на черты его лица, что не смог сдержать слез, когда покидал комнату. «Мой дорогой друг, — обратился священник ко мне, — император неузнаваемо изменился; я намерен сообщить его семье, что если его не увезут как можно скорее, то он погибнет». После того как я помог ему спуститься по нескольким ступенькам, я обнял его, пожелал благополучного плавания и затем вернулся обратно к императору.

Две недели спустя Жантилини, который не захотел воспользоваться кораблем, отплывшим с отцом Буонавита, один отправился в Европу. Император дал Жантилини рекомендательное письмо, адресованное семье императора, с просьбой о выплате ему пенсии в размере 1200 франков; у него также был чек на сумму 16 000 франков, результат его сбережений и жалованья. Так как он не хотел брать с собой такие деньги, то он передал чек мне, чтобы положить эту сумму на счет императора, который затем попросил кардинала, чтобы тот выплатил эту сумму Жантилини, когда тот прибудет в Рим. Мы очень беспокоились о том, что эти два отъезда скажутся на состоянии здоровья императора.

До всех этих событий император узнал о кончине своей сестры — великой герцогини Тосканской Элизы. Эта весть очень опечалила его, и он сказал бывшему с ним графу де Монтолону: «Ну что ж, сын мой, теперь моя очередь». И так как генерал пытался отвлечь императора от подобных гнетущих мыслей, то Его Величество добавил: «Вы напрасно стараетесь вселить в меня надежду. Я чувствую, что я более не гордый Наполеон; вскоре монархи не будут опасаться моего побега с этой скалы».